Нырнуть без остатка

Жуть. Под глазами мешки – каждый килограмм по десять, еще и лицо серого цвета, зато щеки в красных пятнах от вечных слез. Интересно, я ждала всю жизнь, чтобы их выплакать?

До самого кафе мне еще удается отмахиваться от Майи, но под аккомпанемент родных сырников и ароматного кофе я все-таки сдаюсь. Чуть не давлюсь вкуснятиной, когда снова начинаю плакать. Да, блин, это прекратится?

Подруга выслушивает молча, не перебивает. Хмурится иногда особенно сильно, иногда кивает или, наоборот, машет, мол, глупости говорю.

– Радка, – наконец вступает она, когда держу паузу дольше минуты, – ну я здесь полностью на стороне Никиты.

Слова больно режут.

– Почему? – спрашиваю еле слышно.

– Потому что он поступает по-взрослому, не прячет голову в песок.

– Май, хватит. Ты же знаешь, я для себя все давно решила. Одного не пойму… Ты-то со своим опытом должна быть на моей стороне, должна быть против всего этого!

Как она не понимает? Ее же обокрала родная мать! Она же стала наставником после всей этой истории! У нее же нашелся непутевый брат с вечными проблемами!

– С чего вдруг? – удивляется подруга.

– Н-но…

– Слушай, даже если один из десяти сирот после подобной встречи с прошлым получит заслуженный «хэппи-энд»… это ли не победа?

Совсем не уверена, но в ответ молчу. С Майей разговор дальше не клеится, я просто слушаю рассказы о синяках Богдана и о том, как она волнуется, что быстро съехалась с Максом. Поддакиваю, иногда вставляю пару нужных слов, не более. Сама же ухожу глубже в себя.

Почему они не понимают? Если я узнаю ту правду, от которой защищалась все годы, если доберусь до первопричины, я же… я же…

В среду ускользнуть на дежурство уже не получается, да я особо и не стараюсь. Силы на исходе, голова пудовая, мысли все запутались в морские узлы. Я не хочу больше бежать от Никиты, подхожу и обнимаю его, пока он готовит яичницу с беконом. Проблема только в том, что я не хочу с ним говорить. Пока еще нет.

Мы молча подъезжаем к питомнику, но я сижу на месте. Подбираю слова, но не выходит. Может, потому что я до сих пор не могу объясниться с собой? Честно признаться, что хочу сделать с этой дурацкой папкой – сжечь и никогда не вспоминать о ней. Но факт из памяти нельзя стереть. Даже Волк косится на меня с неодобрением.

Ладно, я даю себе еще один день погонять внутренних демонов, а сама тянусь к дверце.

Никита перехватывает мою руку. Не дергает, просто кладет крупную ладонь поверх моей. Я чувствую его дыхание рядом. Я так хочу повернуться, не могу не повернуться.

Он смотрит на меня, и я будто читаю его мысли – про то, как он тоскует, как жалеет, как хочет, чтобы я была счастлива. Почему я не умею, как он, выразить все одним простым взглядом?

– Малыш, я даю тебе еще один день, но завтра ты от меня не отделаешься. Я возьму тебя измором.

Никита целует аккуратно в щеку, ведет губами выше, задевает ухо и делает глубокий вдох. Изо рта вырывается тихое «а-ах». Все чувства на грани, потому что душа оголена и ноет.

– Я люблю тебя. Не забывай, хорошо? Давай вместе решим, что делать с папкой.

С трудом разлепляю веки. Не хочу уходить, потому как впервые за три дня мне тепло. Я честно обещаю себе разобраться или, в конце концов, наплевать на эту папку, потому что понимаю самое главное – я не могу и просто эгоистично не хочу воевать с Никитой. Я хочу быть с ним каждую отведенную минуту. Потому что только с ним жизнь не кажется полосой с препятствиями, потому что только с ним это аллея в парке, ковровая дорожка на почти настоящий бал, припорошенная снегом тропинка в теплый уютный дом.

Волк подает голос, а я наконец смеюсь. Выпрыгиваю из танка, хватаю рюкзак, но, сделав пару шагов, оборачиваюсь.

– И я. Я тоже тебя люблю.

Рабочий день обещает быть спокойным, но недолго. Ровно в полдень, когда мы намыливаемся пообедать, нас резко и шумно подрывают с мест. Общая тревога – выезд с оперативниками. Оказывается, появилась зацепка по делу, как их условно зовут, «гринписовцев». Какой-то мужчина рощу у нас в черте города перерыл – собаку искал, которая на прогулке из-за громкой сирены убежала, вот и наткнулся на заброшенный дом. А там внутри все: планы, бумаги, даже следы взрывчатки, судя по всему, хотя, надеюсь, муляжи. Нас поэтому и вызывают – осмотреть место.

Ира с Зазнобой тоже тут, рыскают по поляне вокруг. Мы проверяем все шаг за шагом, мой герой мечется из стороны в сторону – слишком много запахов и людей, но идет, настырно идет вперед.

Когда оказываемся в сарае заброшенном, я с ходу чихаю от пыли и затхлости. Стены сырые и проедены плесенью, печально тут. Но явно жизнь кипела, и уходили впопыхах: сумки, коробки разбросаны, стулья перевернуты.

Ира чертыхается на Зазнобу, которая лениво по ступенькам высоким поднимается.

– Все, на диету завтра, мне уже надоело краснеть за тебя, – Пустовая сама пытается отдышаться и затем улыбается, – да и я вместе с тобой, а то в платье не влезу, а мне Машеньку скоро забирать.

Они вдвоем останавливаются на середине комнаты, и Ира ни с того ни с сего затягивает старую-добрую песню о горной лаванде.

– Ты чего? – я заливисто смеюсь и тут же чихаю.