o 0a115616b968c99b

сухое - царь Василий Иванович Шуйский осмотрел стол, и, разливая греческое вино,

усмехнулся: «Так что войско в грязи не застрянет».

Сидящий напротив мужчина – невысокий, с неприметным лицом и серыми, холодными

глазами, приняв серебряный, тяжелый бокал, пригубил и отозвался: «Да там, под

Смоленском, и воевать долго не придется, государь, поляки, как силы наши завидят, дак

побегут, сверкая пятками».

Царь зорко взглянул на него и сказал: «Со Скопиным-Шуйским хорошо получилось, это ты

молодец, Михайло Никитович».

-Красиво, - Татищев намазал на ломоть свежеиспеченного хлеба толстый слой икры, - сами

же видели, Василий Иванович, вся Москва рыдала, как его в Архангельском соборе

хоронили. Отличный яд был, - он откусил и, прожевав, добавил: «И никто ничего не

заподозрил, а теперь у вас одним соперником меньше. Песню-то слышали?

-Что за песню? – нахмурился царь.

-Сложить уже успели, - рассмеялся Татищев. «Я вчера на Китай-городе, по делам был, дак

там нищие поют». Мужчина на мгновение прикрыл глаза, и запел – приятным, высоким

голосом.

- Ино что у нас в Москве учинилося:

с полуночи у нас в колокол звонили.

А расплачутся гости москвичи:

«А теперь наши головы загибли,

Что не стало у нас воеводы,

Васильевича князя Михаила!

-Ну и дальше там, - прибавил Татищев, наливая себе еще вина. «Аж слезы на глаза

наворачиваются, Василий Иванович, так жалобно».

-А где ты яд-то взял? – поинтересовался Шуйский.

-В одном забавном месте, у давних друзей своих, - Татищев откинулся на спинку кресла и,

сцепив изящные, бледные пальцы, подумал: «Постарел царь Василий Иванович, постарел. А

наследников нет, две девки родилось, и обе – умерли. Ну, пора кончать с ним, засиделся

царь на престоле».

-Воронцов-Вельяминов, - со значением сказал Шуйский, принимаясь за пироги с рыбой.

-А, - его собеседник рассмеялся. «Ну, тут все просто было, даже клещи не пришлось в ход

пускать». Он порылся в старой, истертой кожи переметной суме, что висела на ручке

резного, высокого кресла, и протянул царю какие-то бумаги. «Не смотрите, что рука моя,

Василий Иванович, бабы-то безграмотные, что одна, что другая. Так что я за ними

записывал. Сие показания прислужницы инокини Ольги, ну, Ксении Борисовны, и травницы,

некоей Агафьи, из села Дорогомилова».

-На Москве травницы, что ли, перевелись? – хмыкнул Шуйский, принимая записи.

-Это они так следы заметали, Василий Иванович, - Татищев оглядел стол и придвинул к себе

блюдо с вареными осетрами. «Только все равно неосторожно, Дорогомилово на Смоленской

дороге стоит, чуть выше монастыря, понятно, что тамошняя травница не только своих,

деревенских, лечит, но и столичных, ну, кому надо, чтобы все в тайности было, - Татищев

рассмеялся.

-Покровом, значит, инокиня Ольга младенца извела, - Шуйский вчитывался в аккуратные

строки. «Ну, а где у нас нынче Федор Петрович? В Зарайске все еще, у князя Пожарского али

на Волгу отправился?»

-В Нижнем Новгороде, вроде, сына своего, Степана, навещает, он там в Благовещенском

монастыре у богомазов учится, - Татищев погладил короткую, светлую бородку и улыбнулся:

«Что, и мне туда наведаться, Василий Иванович?»

-Попозже, как от Смоленска вести о победе войска нашего придут, - Шуйский перебросил

Татищеву бумаги и задумчиво сказал: «А как с Федором Петровичем покончим, инокиню

Ольгу бить кнутом, урезать язык и отправить в Каргополь. Ну, или в Пустозерск. Подальше, в

общем. И Агафью эту тако же - сжечь в срубе, ну, да она травница, этих всегда найдется – за

что».

Татищев кивнул и, улыбаясь, сказал: «Очень разумно, государь, очень разумно. С вашего

позволения, пойду, у меня дела еще кое-какие есть, надо город подготовить к радостным

вестям о победе над поляками, а то еще спьяну Немецкую слободу жечь зачнут, а нам сего

не надобно, сами понимаете».

-А скажи мне, - Шуйский отодвинул свое кресло, и, пройдясь по палатам, застыл у окна, - что

там Боярская дума, не замышляет ли чего? Ну, супротив меня.

Серые глаза Татищева заиграли смешливыми искорками: «Государь, никогда еще

московский престол не видел столь разумного правителя, и Боярская дума – тако же,

покорна вашему слову».

-Ну ты смотри там за ними, - велел Шуйский, - сам знаешь, там ровно и не Рюриковичи с

Гедиминовичами сидят, а девки срамные – кто им более золота и поместий предложит, под

того и лягут».

В палатах повисло молчание и Татищев, тонко, мимолетно улыбнувшись, сказал: «А царица

все еще в Лавре, о наследнике молится? Да, государь?»

Шуйский кивнул и усмехнулся: «Ты только смотри, чтобы никто ничего не заметил. Никифор

Григорьевич болтать не будет?»

Татищев надел невидный, суконный, темный кафтан и, устроив на плече суму, коротко

ответил: «Не с руки ему это, государь. Так что опосля вечерни приведу вам кого надо, а с

утра – выведу, не беспокойтесь».

Шуйский внезапно стянул с длинного пальца перстень с рубином и, глянув на Татищева,

сказал: «Впрочем, что это я? Ты же у нас, Михайло Никитович, мужик скромный, золотом не

обвешиваешься. Ну ладно, как с поляками и Федором Петровичем покончено будет – дак

посидим, поговорим, как наградить тебя».