разор, сами знаете, а тут хоша немного – но платят. Вдовец я, и сын на руках, дак есть-то
надо».
-Плотник, - протянул Заруцкий, и, щелкнув грязными, унизанными перстями пальцами,
крикнул: «Эй, сюда, в башню его!»
-Да за что, ваша милость, - потрясенно забормотал мужик, -я же тут всем знаком....
-Вот сейчас и узнаем, - что ты за плотник, - прошипел Заруцкий, и вынув меч, подтолкнув
Федора в спину, велел: «Иди, иди!»
В устланном потертыми коврами, круглом зале башни, горела переносная печурка. Ставни
были раскрыты, и Федор, с высоты своего роста, увидел огоньки рыбацких лодок на Оке и
темную, мрачную равнину за ней.
-Коли со мной что случится, - вдруг подумал мужчина, - дак Петька до Москвы сам
доберется, бояться нечего. Вот что я не попрощаюсь с ними – дак это плохо. Ну да что
делать», - он подавил вздох, и почувствовал сильный запах перегара, что висел в зале.
-Государь, - громко сказал Заруцкий, - вот, посмотрите, мужика поймали, что в стане нашем
отирался, по описанию - на этого мерзавца Воронцова-Вельяминова похож, посмотрите, он
ли?
Невысокий, коренастый, мужчина икнул. Поднявшись, качаясь, уставившись в лицо Федору,
он пожал плечами: «Вроде да, Иван Мартынович, а вроде – и нет, я ж его давно видел, не
упомню».
-Бородавок у этого больше, - усмехнулся про себя Федор, и заискивающим голосом
проговорил: «Да плотник я, государь, тут, в деревне, неподалеку. Не извольте гневаться, вот,
хожу, работать-то надо».
-А мы сейчас пани Марину позовем, - лениво протянул Заруцкий, - она вас точно узнает,
Федор Петрович. Кол для себя сами тесать будете, раз вы плотник.
-Государыня! – крикнул атаман громким голосом и Федор, прикусив губу, подумал: «Вот и
все».
Она была в русском платье – сером, бархатном, потрепанном опашене, с тусклыми, ткаными
серебром узорами, и поношенной кике . Белую шею обвивали нитки дешевых, мелких
жемчугов.
Федор услышал, как трещат дрова в печурке, и сопит прикорнувший в кресле, пьяный
самозванец.
-Вот, государыня, - поклонился Заруцкий, - мужика тут поймали, вроде на этого Воронцова-
Вельяминова похож, кого государь к смерти приговорил. Вы ж видели его на Москве,
посмотрите – он ли?
У нее были серые, темные, будто грозовая туча глаза. Марина подошла ближе и Федор
подумал: «Смотри-ка, морщины уже. Маленькие, а все равно. Ей же двадцать два всего.
Господи, да о чем это я?»
От нее пахло чем-то свежим. «Или это ветер с реки? – подумал Федор, глядя в красивое,
чуть нахмурившееся лицо женщины.
Марина усмехнулась, и, обнажив острые, мелкие, белые зубы, сказала: «Вы, Иван
Мартынович, что – теперь всех рыжих, кои на дороге попадутся, сюда таскать будете? Сей
мужик на Воронцова-Вельяминова ничуть не похож, и, - Марина повела носом, - пусть
убирается отсюда, от него потом воняет, и вши, наверняка, есть».
-Ну, - грубо сказал Заруцкий, - не слышал, что ли? Иди себе, работай далее.
Он подтолкнул Федора к деревянной, обветшалой двери, что вела на узкую, заплеванную
лестницу. Мужчина еще успел поклониться, и что-то пробормотать, и Заруцкий, бросив ему
какую-то медь, велел: «Иди, иди, воняет от тебя, государыня к такому не привыкла».
Во дворе Кремля Федор прислонился к деревянным, толстым кольям стены, и,
перекрестившись, подумал: «Господи, спасибо тебе. Вернусь в Москву, свечку поставлю
Федору Стратилату, моему заступнику небесному».
Вокруг было еще шумно, у костров были слышны пьяные голоса, лай собак, на реке кто-то
визжал, и Федор не сразу услышал тихий голос сзади: «Пан Теодор...»
Она стояла, смотря в землю, часто, прерывисто дыша.
-Идите, пан Теодор, - маленькие руки комкали, рвали застиранный кружевной платок, - там
Заруцкий и он, - голос женщины на мгновение прервался, - пить засели, это на всю ночь.
Идите, пожалуйста.
Федор, не понимая, что делает, взял ее за нежное запястье и жестко, коротко сказал:
«Перейди мост, там, в перелеске, изба есть заброшенная».
Марина кивнула, так и не поднимая глаз, и Федор, развернувшись, пошел к воротам Кремля.
«Хочу и возьму, - подумал он грубо, наклоняясь, забирая у спящего солдата оловянную
флягу. «Плевать на все». Он поднял валявшуюся в пыли плеть, и, оглянулся, - женщина все
стояла, глядя ему вслед. В свете факелов ее глаза казались темными, бездонными – будто
пропасть.
Дрова медленно, нехотя разгорались, пламя играло синими языками, лизало влажную кору и
Федор, откинувшись к стене, отпив из фляги, повертел в руках плеть.
-Не надо бы, - вдруг тяжело, горько подумал мужчина. «Сим ты Лизавету не вернешь, Федор
Петрович, спит она где-то, в земле сырой, и теперь уж только на небесах с ней встретишься.
Не обманывай себя».
Он закрыл глаза и вспомнил костер, что жарко горел в сложенном из озерных камней очаге,
и ее обнаженное, мерцающее белизной тело – на медвежьей шкуре, что покрывало ложе.
«Еще? – шепнул он, прижимая жену к лавке, чуть щекоча рукояткой плети у нее между
ногами.
Лиза повернула каштановую, растрепанную голову и прижалась губами к его руке. «Как
хорошо!, - крикнула она, - как хорошо, Федя, еще, еще, пожалуйста!»
Он поцеловал теплую, гладкую спину, и усмехнулся: «Как на Москву вернетесь, я тебя в