o 0a115616b968c99b

«Ладно, Михайло, к Троице и мы в Москве появимся, будем вместе поляков бить».

Уже выводя своего белого жеребца из крохотной, с проваленной крышей, конюшни, Скопин-

Шуйский вдруг остановился и сказал: «Вы тут осторожней, Федор Петрович, ладно? И ты,

Петька, - юноши обнялись, - тако же».

Воронцов-Вельяминов перекрестил стройную фигуру всадника, и, зевая, сказал: «Пойду,

посплю, ино полночи от этой Калуги добирался, гори она огнем. И вечером опять туда

возвращаться».

Петя проводил глазами отца и присел на сломанную ступеньку. «Господи, - он вдруг опустил

голову в руки, - ну что же делать? Она там, в Калуге, батюшка говорил же. Пойду и заберу

ее, - юноша почувствовал, что краснеет. «Все равно, этот самозванец – не муж ей, не

венчались они, как была вдовой, так и осталась. А мне все равно, все равно – только бы ее

увидеть».

Он вспомнил еще теплую, осеннюю ночь, чуть колыхающийся полог шатра и ее шепот: «Вот

так, да, Господи, пан, как хорошо!».

-А я – повенчаюсь, - твердо сказал себе Петя, поднимаясь. «Батюшка поймет, я ему

объясню. И для царя Василия Ивановича это хорошо будет – коли пани Марина замуж

выйдет здесь, на Москве. Так и сделаю, - Петя взглянул на двор, и улыбнулся, - утреннее,

несмелое солнце освещало землю, и он увидел между сугробами свежую, молодую, еще

невысокую траву.

-Весна, - он все стоял, любуясь темно-голубым, высоким небом, а потом, вернувшись в избу,

отдернув пестрядинную занавеску, посмотрел на отца, - тот спал, раскинувшись на двух

лавках, уткнувшись лицом в рукав армяка, и что-то измучено бормотал.

Петя перекрестил отца, и, накинув на него полушубок, вздохнув, шепнул себе: «Так тому и

быть».

Ему снилась Ксения. Она лежала растрепанной, черноволосой головой на его плече, и

Федор, погладив ее по тяжелым локонам, что закрывали нежную спину, вздохнув, сказал:

«Ну не плачь так, девочка. Еще год, и обвенчаемся, сама же знаешь, нельзя сейчас».

Ксения всхлипнула и пробормотала: «Так дитя жалко, Федор Петрович. Я бы к Пасхе и

родила, мне ведь двадцать семь уже. Отвезли бы меня хоша куда, на Волгу, в деревню, я бы

вас там с ребенком ждала. А так..., - она не закончила и тяжело вздохнула. «Может, опосля

снадобья этого и я не понесу теперь».

-Понесешь, - он перевернул ее на спину и нежно поцеловал высокую, девичью грудь.

«Обещаю тебе, как обвенчаемся, так и понесешь. Ну, куда я тебя заберу, милая? – он

посмотрел в темные, прозрачные глаза. «Сама же знаешь, я воюю, мало ли что случится, кто

за тобой присмотрит? Потерпи еще немного».

Ксения обняла его – всем телом, сильно, не отпуская от себя, - и тихо сказала: «Ежели

случится, что с вами, Федор Петрович, дак я тут останусь, в инокинях. Никого мне не надо,

кроме вас, никого».

Он услышал ее задыхающийся, нежный шепот: «Я так вас люблю, так люблю!», и,

улыбнувшись, прижав ее к себе, вздохнул: «Я знаю, девочка. Ничего, еще год остался, а

потом я тебя увезу. За год мы поляков разобьем, я буду строить, а ты – детей пестовать. Все

будет хорошо».

Ксения покорно кивнула, и, взяв ее лицо в ладони, любуясь ей, Федор подумал: «И сразу на

Мурано поедем. Там песок белый, напишу ее Навзикаей, как хотел, - у края лагуны. Господи,

скорей бы».

Мужчина потянулся и, не открывая глаз, подумал: «С Рождества я ее не видел, да. Долго. В

Новодевичьем монастыре спокойно, вот пусть там и остается. Как вернусь на Москву, дак

встретимся. А осенью следующей и венчаться можно». Федор зевнул, и, встряхнув головой,

позвал: «Петька!»

В избе было пусто, сквозь щели в ставях пробивались золотистые лучи послеполуденного

солнца. На столе Федор увидел кувшин с молоком, ломти черствого хлеба и грамотцу.

Вскочив, развернув ее, Федор почесал в рыжей бороде и сочно, долго выматерился. «Сказал

же я ему, - мужчина стал быстро одеваться, - в Калугу ни ногой. Вот же, никогда я их не

порол, а сейчас – хочется. Семнадцатый год парню, куда он лезет? Что он ростом почти с

меня, и кулаки у него пудовые – дак там две тысячи головорезов у этого самозванца в

стане».

Федор плеснул себе в лицо нагревшейся на солнце водой, что стояла в деревянной бадье на

крыльце, и, накинув грязный, прожженный углями от костра, армяк быстрым шагом пошел по

разъезженной, в лужах дороге, что вела на юг.

Петя закинул голову и посмотрел на прозрачное, высокое небо. Наверху вился жаворонок,

солнце пригревало, и юноша, скинув заячью, потрепанную шапку, поведя плечами, сказал:

«Хорошо!»

Вдали уже виднелись берега Оки, деревянные стены кремля и шатры, что усеивали пологий

склон, спускавшийся к реке. Петя вдруг покраснел и подумал: «Надо будет сразу на Москву

поехать, обвенчаться. А потом, - он даже приостановился, - ну, батюшка, наверное, скажет,

что пани Марину надо на Волгу отправить. Придется, - юноша тяжело вздохнул и,

оглянувшись, подумал: «Жалко, цветов еще нет, так бы я собрал для нее».

Петя засунул руки в карманы кафтана и вдруг улыбнулся: «Дети родятся. Батюшка как раз

говорил, что, как поляков разобьем, он хочет Степу забрать, и в Италию его отвезти. А мы с

Мариной тут останемся, - юноша вдохнул свежий, вечерний воздух, и услышал сзади

холодный голос: «Ты куда собрался?»