o 0a115616b968c99b

значением посмотрела на Мирьям. Та чуть покраснела, и, пожала маленькую руку Марфы,

что лежала на подлокотнике кресла.

Женщина поправила шелковую подушку у себя за спиной, и рассмеялась: «Все-таки, дон

Исаак, отлично вы это придумали – возлежать на трапезе».

-Как свободные люди, миссис Марта, - старик отпил из бокала, и, сказал: «Все-таки нет

ничего лучше домашнего вина. И вы подумайте, - он на мгновение прикрыл глаза, - Эфраим

сейчас в Лондоне празднует, Двора, его старшая – в Ливорно, Моше - в Антверпене…»

Хосе взял его за руку: «На Святой Земле, дедушка, в Кракове...»

-На Москве, - вдруг, тихо, сказала Мирьям, глядя на темную воду Зингеля за окном. «Кузен

мой, Элияху – на Москве, сейчас, наверное. Только бы все было хорошо, тетя Марта».

-Будет, - уверенно сказала женщина, и улыбнувшись, подмигнула Белле: «Ну, ты тут самая

младшая, дон Исаак, донья Хана, можно? Она всю неделю слова учила, что ей Мирьям с

собой дала. Ну, про ночь, что отличается от всех других ночей».

-Ну отчего же нельзя? – донья Хана присела рядом с мужем, и, Белла, покраснев, вскинув

зеленые глаза, запела, - нежным, высоким голосом: «Ма ништана ха-лайла ха-зе ми-коль ха-

лейлот...»

Теплый, весенний ветер чуть шевелил огоньки свечей, и Марфа, слушая внучку,

откинувшись на спинку кресла, - едва заметно, мимолетно улыбнулась.

Эпилог

Апрель 1610

Калуга, стан Тушинского вора

В избу вползал серый, неверный, холодный рассвет. Юноша, что лежал на лавке,

заворочался, неслышно зевнул, и, поднявшись на локте, оглядел еще темную горницу.

Пахло вчерашними щами, потом, на дощатом полу грудой была навалена влажная,

непросохшая одежда.

-Степы, жаль, нет, - Петя Воронцов-Вельяминов потянулся и закинул руки за голову. «Он бы

тут быстро все вычистил, он у нас брезгливый, как кошка, грязь за версту видит. Блинов бы

испек, а то который день – пустыми щами пробавляемся. Да ладно, пусть себе в Нижнем

Новгороде сидит, там, в Благовещенском монастыре, безопаснее».

Армяк, под которым лежал человек, зашевелился, и Петя, увидев белокурую, растрепанную

голову, сварливо сказал: «Спал бы ты, еще, Михайло, вон, батюшка и не вернулся пока».

-Ехать надо, - Скопин-Шуйский зевнул, и потер голубые, усталые глаза. «И так, Петя, покуда

до Москвы доберусь, - дня три пройдет, а Василий Иванович самолично меня видеть хочет,

читал же ты грамоту от него».

Петя поднялся, и, нырнув рыжей головой в грязную, кое-как зашитую рубаху, сказал: «Я

тогда хоша чего тебе в дорогу соберу, перекусишь».

Дверь сеней заскрипела, и в горницу шагнул огромный, словно медведь, одетый в невидный

кафтан, рыжий мужик.

-Выдь, Михайло, - коротко велел Федор Воронцов-Вельяминов, - разговор у меня до тебя

есть. Петька, ты щей хоть подогрей, я всю ночь в грязи ползал, хоша и пустые, а все равно -

поем.

На заброшенном дворе, у покосившегося забора валялись кучи гнилой стружки, в тени еще

лежали плоские сугробы оплывающего, ноздреватого снега.

-Так, - Федор опустился на бревно, - ты там скажи, кому надо, в Москве, что их тут как бы ни

тысячи две. Поляки кишмя кишат, и татарская стража – тако же. А куда они дальше

двинуться хотят – это я, Михайло, выведаю, обещаю тебе.

Юноша сел рядом, и Федор, посмотрев на упрямый очерк его подбородка, подумал:

«Двадцать четыре, а столько успел уже. Коли б не Михайло, не сидел бы сейчас Василий

Иванович в Кремле, так бы и топтался под Москвой».

-Поляки его бросят, самозванца, Федор Петрович, вот помяните мое слово, - задорно сказал

Скопин-Шуйский, подняв какую-то палочку, стругая ее кинжалом. «И тогда уже тут, - он повел

рукой в сторону Калуги, - никого не останется, бери их голыми руками».

-Вот когда бросят, тогда и поговорим, - угрюмо заметил Федор. «А пока что гетман

Жолкевский и его восемь тысяч гусар стоят под Смоленском, нас ждут. А в обозах при войске

еще наемники, король Сигизмунд спит и видит, как бы своего сына Владислава на престол

наш возвести».

Наверху с курлыканьем проплыли какие-то птицы, и Скопин-Шуйский вдруг сказал: «Федор

Петрович, может, найдется еще жена ваша? И дочка тоже».

Федор посмотрел на полосу рассвета, что поднималась над темной полоской леса вдали, и

вздохнул: «Да я их уже и отпел, Михайло, в Благовещенском монастыре, где сын мой

средний – поминают их». Он махнул рукой, и Скопин-Шуйский тихо добавил: «И Михайло

Никитич Татищев – тако же пропал, с той осени о нем ничего не слышно»

-Пропал, да, - пробормотал Федор и неохотно сказал: «Не ездил бы ты на Москву, Михайло,

а? Я ж тебе говорил, знакомец мой, воевода в Зарайске, князь Пожарский – смелый человек,

и войско у него там – хорошее. Заглянул бы туда сначала, он бы тебе охрану дал».

-Да зачем мне охрана, Федор Петрович? – удивился Скопин-Шуйский. «На Москве безопасно

сейчас, доложу Василию Ивановичу, что тут, в Калуге, творится, и под Смоленск отправлюсь,

- юноша расхохотался, блеснув белыми зубами, - гетман Жолкевский пожалеет, что на свет

родился».

-Все готово! – Петя высунул голову из сеней. «Хлеб только черствый, не обессудьте».

-Лучше черствый, чем гнилой, - хохотнул Федор, поднимаясь, поводя мощными плечами.