o 41e50fe5342ba7bb

тютчевское «как демоны глухонемые, ведут беседу меж собой», я вдруг понял

зрительный смысл этой картины — ночные вспышки безмолвных красных зарниц. Это

было почти потрясение.

Мне повезло: в том же дошкольном возрасте мне нанедолго попался в руки другой

том Пушкина, из полного собрания, с недописанными набросками: «[Колокольчик

небывалый У меня звенит в ушах,] На заре

алой [Серебрится] снежный

прах...» Я увидел, что стихи не рождаются такими законченно-мраморными, какими

кажутся, что они сочиняются постепенно и с трудом. Наверное, поэтому я стал

филологом. Если бы мне случилось хоть раз увидеть, как художник работает над

картиной или рисунком и в какой последовательности из ничего возникает что- то, может быть, я лучше понимал бы искусство.

Я рос в доме, где не было даже «Анны Карениной». Тютчева, Фета, Блока я читал

по книгам, взятым у знакомых, почти как урок: скажем, по полчаса утрюм пер>ед

школой. Они не давались, но я продолжал искать в них те тайные слова, которые

делали их паролем взрослого мира. У знакомых же оказалась Большая советская

энциклопедия, первое издание с красными корешками. Там были карггинки-реп-

родукции, но странные: угловатые, грязноватые, страшноватые, не похожие на кар-

тинки из детских книжек Взрослые ничего сказать не могли: видно, это был прю- пуск

в какой-то следующий, еще более узкий круг их мира. Статьи «Декадентство» и

«Символизм» тоже были непонятны, хотя имен там было много. Некоторые удавалось

выследить. Четыре потрясения я помню на этом пути, четыре ощущения «неужели это

возможно?!» — Брюсов, Белый (книжечка 1940 г. с главой из «Первого свидания»), Северянин, Хлебников. Брюсова я до сих пор люблю вопреки моде, 346

З А П И С И и В Ы П И С К И

Северянина не люблю, Хлебников не вмещается ни в какую любовь, — но это уже не

важно.

Моя мать прирабатывала перепечаткой на машинке. Для кого-то она, вместо тех-

нических рукописей, перепечатывала Цветаеву — оригинал долго лежал у нее на столе.

(Как я теперь понимаю, это был список невышедшего сборника 1940 г — бережно

переплетенный в ужасающий синий шелк с вышитыми цветочками, как на диванных

подушках.) Я его читал и перечитывал: сперва с удивлением и неприязнью, потом все

больше привыкая и втягиваясь. Кто такая была Цветаева, я не знал, да и мать, быть

может, не знала. Только теперь я понимаю, какая это была удача — прочитать стихи

Цветаевой, а потом Мандельштама (по рыжей книжечке 1928 г.), ничего не зная об

авторах. Теперешние читатели сперва получают миф о Цветаевой, а потом уже, как

необязательное приложение, ее стихи.

♦Вратами своей учености» Ломоносов называл грамматику Смотрицкого, ариф-

метику Магницкого и псалтирь Симеона Полоцкого. Врата нашей детской учености

были разными и порой странными: кроссворды (драматург из 8 букв?), викторины с

ответами (Фадеев — это «Разгром», а Федин — «Города и годы»), игра «Квартет», в

которой нужно было набрать по четыре карточки с названиями четырех произведений

одного автора. Для Достоевского это были «Идиот», «Бесы», «Преступление и

наказание», «Униженные и оскорбленные». Я так и остался при тайном чувстве, что это

— главное, а «Братья Карамазовы» — так, с боку припеку. Мне повезло: школьные

учебники истории я прочитал еще до школы с ее обязательным отвращением. В

разделах мелким шрифтом там шла культура, иногда даже с портретами: Эсхил-

Софокл-Еврипид, Вергилий-Гораций-Овидий. Данте-Петрарка- Боккаччо, Леонардо-

Микельанджело-Рафаэль («воплотил чарующую красоту материнства», было сказано, чтобы не называть Мадонну), Рабле-Шекспир-Сервантес, Корнель-Расин-Мольер, Ли

Бо и Ду Фу. Я запоминал эти имена как заклинания, через них шли пути к миру

взрослых. Может быть, я не рвался бы так в этот мир, если бы мог довольствоваться

тем, что сейчас называется детская и подростковая субкультура; но по разным

причинам я чувствовал себя в ней неуютно.

Мы жили в Замоскворечье; Третьяковка, только что из эвакуации, была в четверти

часа ходьбы. Я ходил туда каждое воскресенье, знал имена, названия и залы наизусть.

Но смотреть картины никто меня не учил — только школьные учебники с заданиями

«расскажите, что вы видите на этой картинке». Теперь я понимаю, что даже от таких

заданий можно было вести ученика к описательскому искусству Дидро и Фромантена.

Потом, взрослым, теряясь в Эрмитаже, я сам давал себе задания в духе «Салонов»

Дидро, но было поздно. Краски я воспринимал плохо, у меня сдвинуто цветовое

зрение. Улавливать композицию было легче. В книгах о художниках среди

расплывчатых эмоциональных фраз попадались беглые, но понятные мне слова, как

построена картина, как сбегаются диагонали в композиционный центр или как

передается движение. Я выклевывал эти зерна и старался свести обрывки узнанного во