o 41e50fe5342ba7bb

что-то связное. Иногда это удавалось. У меня уже были дети, у знакомых были дети, подруга-учительница привозила из провинции свой класс, я водил их по Третьяковке и

Музею изобразительных искусств, стараясь говорить о том, что только что перестало

быть непонятным мне самому. Меня останавливали: «Вы не экскурсовод!», я отвечал:

«Это я со своими знакомыми». Кто-то запоздавший сказал, что старушка-сторожиха в

суриковском зале сказала: «Хорошо говорил», я вспоминаю об этом с гордостью.

Теперь я забыл все, что знал.

Старый русский футурист Сергей Бобров, у которого я бывал десять лет, чтобы

просветить меня, листал цветные альбомы швейцарской печати, время от времени

347

З А П И С И и в ы пи с к и

восклицая «а как выписана эта деталька!» или «какой кусок живописи!» (Эти слова

меня всегда пугали, они как бы подразумевали то тайное знание живописи, до которого

мне так далеко.) Из его бесед невозможно было вынести никаких зерен в амбар памяти, но когда я в позднем метро возвращался от него домой, то на все лица смотрел как

будто промытыми глазами.

С музыкой было хуже. Я патологически глух, в конце музыкальной фразы не помню

ее начала, ни одной вещи не могу отличить от другой. (Кроме «Болеро» Равеля.) Только из такого состояния я мог задать Боброву отчаянный вопрос: а в чем, собственно, разница между Моцартом и Бетховеном? Бобров, подумав, сказал: «По-

мните, у Мольера мещанину во дворянстве объясняют, как писать любовные письма?

Ну так вот, Моцарт пишет «Ваши прекрасные глазки заставляют меня умирать от

любви; от любви прекрасные ваши глазки умирать меня заставляют, заставляют глазки

ваши прекрасные...» итд. А Бетховен пишет «Ваши прекрасные глазки заставляют меня

умирать от любви — той любви, которая охватывает все мое существо, — охватывает

так, что...» итд.» Я подумал: если бы мне это сказали в семь лет, а не в двадцать семь, то мои отношения с музыкой, может быть, сложились бы иначе. Впрочем, когда я

рассказал этот случай одной музыковедше, она сказала: «Может быть, лучше так: Моцарт едет вдаль в карете и посматривает то направо, то налево, а Бетховен уже

приехал и разом окидывает взглядом весь минованный путь». Я об этом к тому, что

даже со слепыми и глухими можно говорить о красках и о звуках, нужно только найти

язык

Когда мне было десять лет и только что кончилась война, мать разбудила меня

ночью и сказала: «Слушай: это по радио концерт Вилли Ферреро, «Полет валькирий»

Вагнера, всю войну у нас его не исполняли». Я ничего не запомнил, но, наверное, будить меня ночью тоже стоило бы чаще.

Книги о композиторах были еще более расплывчато-эмоциональны, чем книги о

живописцах. Я пытался втащить себя в музыку без путеводителя и без руководителя: два сезона брал по два абонемента на концерты, слушал лучших исполнителей той

сорокалетней давности. Но только один раз я почувствовал что-то, чего не чувствовал

ни до, ни после: как будто что-то мгновенно просияло в сознании, и словам не

поддается. Играл Рихтер, поэтому никаких выводов отсюда не следует.

Слово, живопись в репродукциях, музыку на пластинках — их можно учиться

воспринимать наедине с собой. Театр — нельзя. Я застенчив, в театральной толпе, блеске, шуме мне тяжело. Первым спектаклем, который я видел, были «Проделки

Скапена»: ярко, гулко, вихрем, взлетом, стремительно, блистательно (у артистки

фамилия Гиацинтова, разве такие в жизни бывают?) — я настолько чувствовал, что мне

здесь не место, что, вернувшись домой, забился в угол и плакал весь вечер. Я так и не

свыкся с театром: когда я видел незнакомую пьесу, то не поспевал понимать действие, когда знакомую — оказывалось, что я заранее так ясно представляю ее себе внутренне, что мне трудно переключиться на то, что сделал режиссер. Потом меня спрашивали:

«Почему вы не ходите в театры?» Я отвечал: «Быть театральным зрителем — это тоже

профессия, и на нее мне не хватило сил».

То же и кино: действие идет быстро, если за чем-нибудь не уследишь — уже нельзя

перевернуть несколько страниц назад, чтобы поправить память. Мне жалко моей

невосприимчивости: мы росли в те годы, когда на экранах сплошь шли трофейные

фильмы из Германии с измененными названиями и без имен: бросовая продукция

пополам с золотым фондом. Если бы было кому подсказать, что есть что, можно было

бы многому научиться. Но подсказать было некому. Был фильм «Сети шпионажа», из

которого я на всю жизнь запомнил несколько случайных кадров — оказалось, что это

«Гибралтар» самого Штернберга. И был югославский фильм «Н-8» (я даже не знаю,

«аш-восемь» или «эн-восемь»), ни в каких известных мне книжках не упоминавшийся, но почему-то врезавшийся в память так, что хочется сказать ему спасибо. Чтобы стапъ

профессиональным кинозрителем, нужно просматривать фильмы по нескольку раз (а