o 41e50fe5342ba7bb

на это не у всякого есть время) или иметь в руках программку: сюжет такой-то, 348

эпизоды такие-то, обратите внимание на такие-то кадры и приемы. Когда кино

начиналось, это было делом обычным, а теперь против этого, наверное, будут

протестовать так же, как протестуют против десятистраничных дайджестов мировой

литературы. Я читал книги по кино, старался смотреть со смыслом: следить за сменой и

длительностью кадров, за направлением движения. Это не приносило удовольствия. И

сейчас, когда я сижу перед Гринуэем или Фассбиндером в телевизоре, я вижу просто

смену картинок, где за любой одной может последовать любая другая, и героиня с

равной вероятностью может вот сейчас и поцеловать героя, и ударить его. Никому не

пожелаю такого удовольствия, но для меня оно не меньше, чем для гоголевского

Петрушки.

По музеям, по книгам с репродукциями, по кино я шел с торопливой оглядкой: сейчас я не приготовлен, чтобы воспринять, чтобы понять эту вещь, — вот потом, когда будут время и возможности, то непременно... А так как на все вещи заведомо не

хватит времени и возможностей, то сейчас главное — отделить большое от малого (в

музеях часто — буквально, по формату), важное от неважного, знаменитое от

безвестного, и реже всего — понравившееся от непонравившегося. (Потому что чего

стоит мое невежественное «понравилось»?) Разложить по полочкам, иерар- хизировать, структурировать, как говорят мои товарищи. А там — вникнуть, когда время будет. Что

считается (как мне, по счастью, подсказали) знаменитым и общепризнанным, то я буду

одолевать, не жалея усилий: «Эта книга тебе не нравится? а нравишься ли ты сам этой

книге? Это важнее». И через несколько лет перечитывания (по каждому

стиховедческому поводу) мне, наконец, понравится скучный Фет, а через несколько

страниц внимательного французского вчитывания (без начала и конца, тоже по

лингвистическому поводу) понравится хаотический Бальзак, а когда-то в невидимом

будущем, может быть, понравится и удушающий Пруст.

Я уже филолог, словесность — моя специальность. И тут — парадокс! — я теряю

право на всякое «нравится», на всякий голос вкуса. Я могу и должен описать, как

построена вот эта поэма, из каких тонких элементов и каким сложным образом она

организована, но мое личное отношение к ней я должен исключить. «Если для вас

Эсхил дороже Манилия, вы — не настоящий филолог», говорил А. Э. Хаусмен, английский поэт и сам филолог, больше всего любивший Эсхила, но жизнь посвя-

тивший именно всеми забытому Манилию. Если у меня перехватывает горло там, где у

Овидия Икар начинает падать в море, то я должен сказать: вот они легко летят над

морем и островами, и об этом сказано легкой и плавной стихотворной строчкой, а вот

следующая, через запятую, «...но вот мальчик начинает чересчур радоваться удачному

полету», и она уже полна ритмических перебоев — как в авиамоторе, —

предвещающих близкую катастрофу. Если вы талантливый педагог, то ваши слушатели

почувствуют то же, что и вы. Это трудно: академик Виноградов вспоминал, как

профессор Зелинский, лучший и красноречивейший русский античник начала века, плакал перед студентами оттого, что не мог найти слов описать те особенности стиля

Горация, которые трогали его сердце. А ограничиться словами «это хорошо», «это

прекрасно», «это гениально» он, как профессионал, не имел права. Как специалист я не

имею права на восторг, как человек — конечно, имею: нужно только твердо знать, от

чьего лица ты сейчас говоришь.

Такова справедливость. Мы выбираем себе специальность и в этой специальности

поверяем алгеброй гармонию: ботаник объясняет строение цветка, геолог — горного

кряжа, филолог — стихотворения, и никто из них не скажет о своем предмете

«красиво», хотя каждый это чувствует (а если анализ мешает ему это чувствовать, то

лучше ему выбрать другую специальность). За это ботаник получает право спокойно и

бездумно сказать «красиво» о горном кряже, а геолог — о стихотворении, а филолог о

картине, здании, спектакле или фильме. «Бездумно», то есть полагаясь на свой вкус.

Некоторые думают, что вкус — это дар природы, одинаков у всех, а кто чувствует

иначе, тот заблуждается. Другие думают, что вкус нам подсказывает (если хотите —

навязывает) общество, а какими тонкими способами — мы и сами обычно не сознаем.

349

З А П И С И и в ы пи с к и

Я тоже так считаю; поэтому я и решился рассказать эти воспоминания о том, как

складывался мой вкус и мое безвкусие.

АНТИЧНОСТЬ

Выполняла ли ваша углубленность в

античность роль заслона от маразма

советской (и, наверно, не только

советской) действительности? Из анкеты

Дети любят заумные слова, а потом взрослые их от этого отучивают. Мне удалось