o 41e50fe5342ba7bb

предисловия к античным книжкам «Академии» (выводя всех поэтов из товарно-

денежных отношений, это было как заклинание), Попов, кажется, работал

юрисконсультом, Мейер преподавал математику в артиллерийском училище. Когда

перед войной филологию возобновили и С. И. Соболевский стал собирать

преподавателей, Мейер сказал было: «Да мы, наверное, все забыли...», но Соболевский

ответил: «Не так мы вас учили, чтобы за какие-то двадцать лет все забьггь!» — и

Мейер смолк

351

З А П И С И и в ы п и с к и

С нами им было скучно: кончали мы приблизительно с такими же знаниями, с

какими дореволюционный гимназист кончал гимназию. Я учился плохо: рано понял, что литературоведение мне интереснее лингвистики, а латинская литература

интереснее греческой, и сосредоточился только на ней. Это потому, что у меня нет

способности к языкам, и латинский язык мне давался легче, чем греческий, — как и

всякому. (Старый А. И. Доватур говорил: латинский язык выучить можно, а греческий

нельзя, потому что это не один язык, а много: в разных жанрах, диалектах, эпохах итд).

По-латыни я рано стал, сверх университетских заданий, читать неурочные тексты, а по-

гречески это не получалось. По-латыни научился читать без словаря, по-гречески —

только со словарем. (Однажды Р. Д Тименчик попросил меня перевести записку А.

Волынского к И. Анненскому на греческом языке: они побранились в редакции

«Аполлона», и на следующий день Волынский написал Анненскому, что просит

прощения за сказанное, однако все-таки лучше бы Аннен- ский сидел со своим

Еврипидом и не вмешивался в современное искусство. Лишь переведя до конца, я

понял, что переводил не с древнегреческого, а с новогреческой кафаревусы — видимо, Волынский научился ей в Константинополе и на Афоне.) Потом я много переводил и с

латинского, и с греческого, но с греческого всегда неуверенно и всегда сверяясь с

английским или французским параллельным переводом. Когда кончал большой

греческий перевод, то с удовольствием чувствовал: ну, на этой работе я наконец-то

выучил язык. Но проходило несколько месяцев, усвоенное выветривалось, и за новый

перевод я опять брался как будто от нуля. С латинским языком этого не было.

Что такое наука, наши учителя не задумывались: по здоровой инерции, для них это

было то, с чем они расстались в 1914 г., без всяких изменений. От всего, о чем

разговаривали на других кафедрах, они отгораживались — тоже из чувства очень

здорового самосохранения. Только однажды худенький седой А. С. Ахманов, рас-

сказывавший нам историю греческой философии, мимоходом бросил: «Прежде чем

спорить, что такое реализм, нужно договориться, что такое res». (В 1955 г. В. Зве-

гинцев, читая нам, второсортным, — славистам, восточникам, античникам — краткий

курс общей лингвистики, сказал: «По такому-то вопросу такие-то думают так- то, такие-то так-то, а общего мнения нет». Это было ошеломляюще: до того нам с кафедры

объявлялись только истины в последней инстанции.) Есть библиографический

ежегодник, без которого не может существовать античник, «Ь'Аппёе philo- logique» —

за пять лет мы не слышали о нем ни разу, я открыл его существование из случайной

сноски в какой-то книге. Я учился только по книгам; потом объяснял молодым

студентам: «Университет — это пять лет самообразования на государственный счет, с

некоторыми помехами, вроде посещения лекций, но преодолимыми». «У кого

учились?» быстро спросил меня недавно один поэт, имея в виду, конечно, не только

классическую филологию. «У книг», — ответил я. «А-а, подкидыш!» — воскликнул он

с видимой радостью. Я согласился. Перемены на классической кафедре начались уже

после нас — когда сперва там стал студентом Аве- ринцев, а потом стала заведующей

Тахо-Годи. «Когда К П. Полонская вслед за Аве- ринцевым вместо "новая комедия"

стала говорить «пеа», мы поняли, что началась другая эпоха», — сказала мне Т. В.

Страшно подумать, первую работу на втором курсе я написал, по-нынешнему

выражаясь, о структурных аналогиях комедий Аристофана и «Мистерии-буфф» Ма-

яковского — зная Аристофана, разумеется, только по переводам. Потом, опамято-

вавшись, я занялся выискиванием политических намеков в литературных сатирах и

посланиях Горация — это советская филология приучила нас к тому, что главное в

литературе — это общественная борьба. Попутно я разобрал композицию этих

стихотворений и на всю жизнь усвоил, что нет такого хаоса, в котором при желании

нельзя было бы выследить блистательный порядок. Этими разборами я и стал потом

заниматься; посторонние называли это структурализмом. Видимо, это детскую страсть

к заумным звукам ( поллоймен клетой, олигой д'эклектой! — званый, но не

избранный, это я) я отра