o 41e50fe5342ba7bb

поэзии: там объяснялось, что одно и то же четверостишие можно написать ямбом, хореем, дактилем, анапестом и амфибрахием: «Утро раннее настало», «Вот утро раннее

настало», «Раннее утро настало», «Вот и раннее утро настало», «Вот раннее утро

настало». Загадочные слова «ямб» и «хор>ей» я уже встречал в «Евгении Онегине» и

был заинтересован. Когда мы вернулись в Москву и мать устроилась в Радиокомитет, я

попросил из библиотеки что-нибудь по стихосложению. Она принесла две книжки: С.

Бобров, «Новое о стихосложении Пушкина», 1915, и Б. Ярхо (и др.), «Метрический

справочник к стихотворениям Пушкина», 1934. (Хорошая библиотека была в

Радиокомитете.) У Боброва поминались еще более загадочные «корзины», «крыши» и

«прямоугольники», в «Справочнике» были сплошные таблицы с цифрами, а у меня с

арифметикой всегда не ладилось. Мне было десять лет, я ничего не понял, но не

испугался, и это, видимо, решило мою судьбу.

Потом русский писатель Алексей Югов, которому моя мать перепечатывала ру-

кописи («Ахилл был скиф...»), подарил мне за ненадобностью книгу Белого «Ритм как

диалектика»; после этого мне ничто было не страшно. Я отыскал среди 300 непонятных

страниц три понятные и стал на уроках химии самостоятельно высчитывать кривые

ритмической композиции. Потом откуда-то появились «О стихе» Томашевского и

«Трактат» Шенгели, и таким же образом, обезьянничая, с десятого перечитывания я

научился и их методикам. Только таким подражательством я и учился всю жизнь.

Университет ничего мне не прибавил — даже Бонди.

С. М. Бонди по начавшейся оттепели возобновил тогда курс по стихосложению. На

лекции о сложном дольнике он для иллюстрации прочитал «Гайдука Хризича» из

«Песен западных славян», как обычно, с замечательной четкостью выделяя голосом

каждый ритмический ход. Потом вдруг, неожиданно присев по-охотничьи: «А я вот с

уверенностью скажу: никто! из вас! этого стихотворения! ведь не читал! —

Правильно?» Я съежился: можно ли так оскорбительно думать о русистах III—IV

курса? И тут вся круглая аудитория со всех сторон радостно грянула: «Правильно! не

читали!» Я съежился еще больше. К подсчетам и графикам Бонди относился со

сдержанной неприязнью: зачем столько считать, когда и так слышно? Ему казалось, что подсчеты не помогают, а мешают слуху, чтобы ввести нас в заблуждение. Потом он

однажды рассказывал: «Андрей Белый делал доклад о ритме и смысле в «Медном

всаднике» — критиковали его очень сильно. Возвращаемся после заседания, он не

может успокоиться: «Пусть я бездарен, но метод мой — гениален!» — «Да нет, —

говорю я ему, — это вы, Борис Николаевич, гениальны, а метод ваш бездарен...»»

О монографии К. Тарановского, который просчитал 300 ООО строк ямбов и хореев

в подкрепление той теории ритма, которую принимал и сам Бонди, он говорил

уважительно, но с недоумением в голосе: стоило ли?.. Я услышал о ней впервые и с

трудом отыскал ее по-сербски в Ленинке. Было очень завидно не таланту автора, это уж

от бога, а трудолюбию: просчитал больше, чем Томашевский и Шенгели, вместе

взятые! Захотелось сделать что-нибудь похожее хотя бы количественно; я стал

подсчитывать 3-иктные дольники от Блока до Игоря Кобзева и удивился, какие сами

собой получаются складные результаты. Когда удалось напечатать первые работы, я

отважился послать их Тарановскому, завязалась переписка. Когда в начале 1970-х

Тарановский в первый раз, еще туристом, должен был приехать в СССР (толстые очки, седые бакенбарды...), меня вызвали в гостиницу «Москва»: «Вы будете с ним

встречаться — извольте потом представить сведения о нем и его поведении». Я

представил большой панегирик и его учености, и его лояльности, копия у меня

сохранилась. Больше меня не вербовали, но панегирик, видимо, учли: в следующий раз

он приехал уже на полгода по научному обмену, мы разговаривали каждую неделю, и

356

VI

он намекал, осторожно и усмешливо, что знает об этом моем произведении. Но в эти

годы он уже занимался не ритмикой, а семантикой стиха — только что вышла его

книга о контекстах и подтекстах у Мандельштама. Потом я стал подражать ему и в этой

области — но это уже к стиховедению не относится.

С арифметикой у меня так и не наладились отношения. («Сколько будет один да

один да один да один да один?» — «Как?» спросила Алиса. «Она не знает сложения!»

—

З А П И С И И В Ы П И С К И

объявила Королева».) Я начинал считать ударения на деревянных конторских счетах, потом на железном арифмометре с крутящейся, как у мясорубки, ручкой, потом на

портативном калькуляторе. Но лучший прибор для одновременного счета нескольких

предметов, сказали мне, — это медицинская машинка для подсчета кровяных телец в

поле зрения микроскопа, а такой у меня не было. В таблицах сумма по столбцам и