o 41e50fe5342ba7bb

ковско-тарпуских интересов. Темы были разные, и методы были разные. Общим было

только стремление к научности, к «точности и эксплицитности» (Ю. И. Левин был

самым постоянным их участником). Предлагалось описание текста, группы текстов, обряда, мифа, и обсуждалось, корректно ли выведены его закономерности.

Впечатления «проверки единого метода на конкретных материалах» не было, а если

370

VI

оно возникало, то встречалось критически. Здесь мне было легче учиться, чем на

тартуских изданиях: выступающие говорили понятнее, чем писали. Вероятно, потому, что не нужно было шифровать свои мысли от цензуры. Вообще же язык мне давался с

трудом. Слово «модель» я еще долго переводил в уме как «схема» или «образец», а

слово «дискурсивный» — как «линейный». «Если наша жизнь не текст, то что же она

такое?» — сказал однажды с кафедры Р. Д Тименчик, и я понял, что не все то термин, что звучит. Но упоения «птичьим языком» я у говорящих не чувствовал. Паролем

служили скорее литературные вкусы: Набоков, Борхес. Когда М. Ю. Лотман

невозмутимо делал доклад о поэзии Годунова-Чердынцева, мне понадобилось усилие, чтобы вспомнить, кто это такой. А когда Ю. И. Левин заявил тему о тексте в тексте у

Борхеса, кто-то сказал: «Идет впереди моды».

Здесь я в первый раз попробовал от пассивного усвоения нового для меня языка

перейти к активному. А. К. Жолковский делал разбор стихов Мандельштама «Я пью за

военные астры...»; разбор этот в тогдашнем виде показался мне артистичным, но

легкомысленным. Истолкование какой-то последовательности образов случилось для

слушателей неубедительным; я, шутя, предложил другое, стараясь держаться манеры

Жолковского. Он отнесся к этой пародии всерьез и попросил разрешения сослаться на

меня. («См. словарь Ожегова, "ссылка"2 -•>, писал по поводу таких разрешений Ю. И.

Левин.) После этого я стал относиться серьезнее к своим разборам стихотворений, а

Жолковский, кажется, шутливей, — передоверив некоторые из них профессору Зет

своих рассказов.

Философского обоснования методов не было, слово «герменевтика» не произ-

носилось. Ю. И. Левин справедливо писал, что это была реакция на то половодье

идеологии, которое разливалось вокруг. Мне кажется, что это сохранилось в со-

бравшихся и посейчас, хотя захлестывающая идеология и сменила знак на проти-

воположный. У более молодых спроса на философию больше, но сказывается ли это на

их конкретных работах — не знаю. Главное — в том, чтобы считать, что дважды два —

четыре, а не столько, сколько дедушка говорил. (Или газета «Правда», или Священное

писание, или последний заграничный журнал.) Философские обоснования обычно

приходят тогда, когда метод уже отработал свой срок и перестал быть живым и

меняющимся. Видимо, это произошло и со структурализмом. Сменяющий его

деструктивизм мне не близок. Со своей игрой в многообразие прочтений он больше

похож не на науку, а на искусство, не на исследование, а на творчество и, что хуже, бравирует этим. Мне случилось помогать моей коллеге переводить Фуко и Деррида, и

фразы их доводили меня до озверения. В XIX в. во Франции за такой стиль

расстреливали. Конечно, я сужу так, потому что сам морально устарел.

Когда сделанное уже отложилось в прописные истины, делаемое перешло в руки

наследников, а товарищи по делу разбрелись географически и методологически, то

естественно возникает ностальгия по прошлому. Социальная ситуация изменилась, стало возможным говорить публично о том, что раньше приходилось таить.

Просветительский ум должен этому только радоваться, но эмоционально это может

ощущаться как профанация. Оттого-то Б. М. Гаспаров, описывая прошлое тар- туско-

московской школы, подчеркивает в ней не просветительский аспект, а черты

эсотерического ордена с тайным терминологическим языком. А Ю. И. Левин делает на

мандельштамовской конференции доклад «Почему я не буду делать доклад о

Мандельштаме»: потому что раньше Мандельштам был ворованным воздухом, паролем, по которому узнавался человек твоей культуры, а сейчас этим может

заниматься всякий илот, стало быть, это уже не интересно. Я-то чувствую себя именно

таким илотом от науки и радуюсь, что больше не приходится тратить половину сил на

изыскание способов публично сказать то, что думаешь.

Б. М. Гаспаров применил в описании тартуско-московской школы тот анализ, 2 «У вас своеобразный подход к литературе. Что способствовало вашему увле-

чению рус.формализмом? Давление со стороны тогдашних ваших профессоров?

371

Формализм и продол живший его структурализм живут в литературоведении

З А П И С И и в ы п и с к и