o 41e50fe5342ba7bb

был со стороны, верней из угла. Из стиховедческого.

Казалась ли эта школа эсотерической ложей или просветительским училищем? И то

и другое. Обсуждающие сопоставляли традиции литературоведческого Ленинграда и

лингвистической Москвы1. Но возможно и другое сопоставление: между формализмом

ленинградского ОПОЯЗа и московской ГАХН. Опоязовцы бравировали

революционностью: они подходили к изучению классики с опытом футуристической

современности, где каждые пять лет новое поколение ниспровергало старое. Москвичи

1 Напомню: лингвистические традиции Москвы существовали только для лингвистов Я

учился на литературоведа и поэтому за пять лет ни разу не слышал на лекциях имени Соссюра

— только изредка в коридорах. У Пушкина альманашник говорит Руссо был человек

ученый, а я учился в Московская университете. Эти слова мне не приходилось

369

забывать ни на минуту.

З А П И С И и в ы п и с к и

бравировали традиционностью: они подходили к современной словесности с опытом

фольклористики и медиевистики, от лица которых Весе- ловский когда-то сказал, что

когда-нибудь и самоновейшая литература покажется такой же традиционалистичной, как старинная. Интересные результаты получались и у тех, и у других. Опоязовские

формалисты бурно вмешивались в жизнь, гахновские — отгораживались от нее на

своей Пречистенке. Официальную науку раздражали и те и другие: ленинградцы своим

литературно-инженерным жаргоном, москвичи — своей грецизированной

риторической номенклатурой. Бывают эпохи, когда и просветительство остается

заботой столь немногих, что их деятельность кажется эсотерической причудой.

Когда я студентом перечитал все написанное русскими формалистами, я понял, что

московская традиция мне ближе. Терминологию Р. Шор и Б. Ярхо можно было

выучить хотя бы по Квинтилиану, а что такое «теснота стихового ряда», предлагалось

понять самостоятельно из вереницы разнородных примеров, — это было труднее. (Я до

сих пор не встретил ни одного научного определения этого тыняновского понятия —

только метафорические.) В тартускую «Семиотику» я пришел в первый раз с

публикацией из Ярхо и о Ярхо. Помню, как мне позвонил Ю. М. Лотман и назначил

свидание в ЦГАЛИ. Он сказал: «Вы меня узнаете по усам». Много лет спустя я обидел

однажды Н. Брагинскую, заподозрив, будто она сама себя отождествляет с О. М.

Фрейденберг, которую она издавала. Она написала в ответ, что и я так же

отождествляю себя с Ярхо. Я ответил: «Нет, мое к нему отношение проще: я — его

эпигон, и вся моя забота — в том, чтобы не скомпрометировать свой образец».

Почему меня приняли в «Семиотику»? Я занимался стиховедением с помощью

подсчетов — традиция, восходящая через Андрея Белого к классической филологии и

медиевистике более чем столетней давности, когда по количеству перебоев в стихе

устанавливали относительную хронологию трагедий Еврипида. Эти пози-

тивистические упражнения вряд ли могли быть интересны для ученых тартуско-

московской школы. К теории знаков они не имели никакого отношения. В них можно

было ценить только стремление к точной и доказательной научности. То же самое

привлекало и меня к тартуским работам: «точность и эксплицитность» на любых

темах, по выражению Ю. И. Левина, «продвижение от ненауки к науке», по

выражению Ю. М. Лотмана. Мне хотелось бы думать, что и я чему-то научился, читая

и слушая товарищей, — особенно когда после ритмики я стал заниматься семантикой

стихотворных размеров.

Потом я оказался даже в редколлегии «Семиотики», но это уже относится не к

науке, а к условиям ее бытования. В редколлегию входил Б. М. Гаспаров, и его имя

печаталось ср>еди других на обороте титула даже после того, как он уехал за границу.

Цензор заметил это лишь несколько выпусков спустя. Но Ю. М. Лотман сказал ему:

«Что вы! это просто опечатка!» — и переменил инициалы.

Около десяти лет в Москве работал кружок (или семинар?), похожий на филиал

тартуско-московской школы. (Правильно ли я понимаю, что «тартуской» она на-

зывается по кафедр>е Ю. М. Лотмана, а «московской» по сектору в Институте славя-

новедения, где были Вяч. Вс. Иванов и В. Н. Топоров?) Собирались сперва в Ин.язе, потом у А. К. Жолковского, потом у Е. М. Мелетинского. Из Ин.яза нас прогнали за то, что мы пригласили с докладом иностранца — Джеймса Бейли до сих пор помню, как я

должен был выйти и сказать ему в лицо, что его доклад (о ритмике Йей- тса!) запрещен. У Жолковского собрания прекратились, когда Жолковский эмигрировал. У

Мелетинского — когда умер Брежнев, пришел Андропов, и хозяин, дважды

отсидевший при Сталине, почувствовал, что погода не благоприятствует ученым

сборищам.

Доклады были сперва по стиху, потом по поэтике, потом по всему кругу мос-