o 746a5c7ff3383046

Мария Александровна, по словам сплетниц, поступила будто бы подло, а между

тем оказывается уже в данную минуту, что ничего подобного не было. Впрочем, от

некоторых еще не получены письма, с другими ей необходимо повидаться.

-- Екатерина Павловна оказывается особой с рыцарской душой,-- заговорила М.

А. Маркович.-- Скажите, пожалуйста, кто это нынче с таким самоотвержением

защищает своих близких? Ведь она устроила настоящую анкету по моему делу,

рассылает своих юных приятельниц, чтобы узнать только о том, когда та или другая

дама может ее принять... Можете себе представить, до чего недобросовестными

оказались госпожи Конради и Шелгунова: они ссылались даже на лиц, будто бы

мною эксплуатируемых, но которых я никогда и в глаза не видала! Представьте же

себе, сколько клевет прилипает к именам тех, у которых нет таких защитников,

таких ангелов-хранителей, таких рыцарски честных людей, как Екатерина

Павловна.

-- При чем тут рыцарство? Обязанность каждого порядочного человека

преследовать сплетниц... "Мамка" говорит, что это необходимо особенно для нас, женщин, чтобы оздоровить среду, в которой мы вращаемся, чтобы не краснеть за

тех, с кем мы поддерживаем знакомство.

Вероятно, об усердном расследовании вышеизложенного дела не доходило

никаких сведений ни до Конради, ни до Шелгуновой, так как обе они опять явились

к Гайдебуровым на одно из последующих собраний. Вот тут-то Екатерина

Павловна и начала их безжалостно разоблачать, прочитав одно за другим несколько

писем от лиц, на которых указано было, как на жертв, подвергшихся эксплуатации

со стороны Марко Вовчка. В одном из них отрицалось какое бы то ни было

знакомство с нею, а потому-де писавшая и не могла говорить Шелгуновой что бы

то ни было о ней, а тем более указывать на ее некорректные поступки; в другом

указывалось, что однажды писавшая расспрашивала Конради о Марко Вовчке

потому, что интересовалась ею как женщиною-писательницею; переводов же от нее

она никаких не имела. В третьем письме писавшая объясняла, что она рассказывала

лишь о том, как однажды носила Марко Вовчку на прочтение свой роман, которого

та не одобрила, и добавила, что ею, вероятно, руководило jalousie de métier;

{чувство профессиональной ревности, зависти (фр.). } других же отношений она с

этой писательницею никаких не имела. Вообще, слухи о Маркович как об

эксплуататорше, как убедительно доказывала Екатерина Павловна, не

подтвердились. Хотя Конради и Шелгунова продолжали настаивать на своем,

утверждая, что все эти "дамы" испугались попасть в "историю", а потому и

показывают теперь не то, что они раньше говорили, но Екатерина Павловна без

стеснения назвала их особами, легкомысленно и преступно опорочившими честное

имя известной писательницы.

Однако дружба между Елисеевыми и Маркович длилась недолго. Когда вышел ее

перевод сказок Андерсена, то в одной из газет было указано, что многие места в

них были слово в слово списаны из ранее напечатанного издания переводов тех же

сказок, выпущенного в свет другими лицами, кажется, Трубниковой и Стасовой27.

Чтобы более наглядно доказать это, соответственные места того и другого перевода

были напечатаны en regard {параллельно, рядом (фр.). }.

Еще до появления этой обличительной статьи Елисеева не раз говорила мне о

том, что я некорректно отношусь к Маркович: она-де известная писательница,

особа постарше меня годами, а уже несколько раз посещала меня, а я только

однажды ответила на ее первый визит. Я наконец собралась к ней, но это как раз

пришлось через недели две после появления в свет злосчастной для нее статьи.

Чтобы отправиться к Маркович вместе с Екатериной Павловной, я зашла к

последней, но та наотрез отказалась сопровождать меня. Екатерина Павловна

заявила, что хотя и поддерживает знакомство с нею, но между ними произошло

охлаждение.

-- Ведь "мамку" не подкупишь ни золотом всего мира, ни дружбой. Когда

появилось указание, что Марко Вовчок ограбила чужой перевод, она оправдывалась

перед нами тем, что особа, которой она поручила его, подвела ее. Не "мамка"

прекратил эти разглагольствования, прямо заявив ей, что с ее стороны это было, во

всяком случае, весьма легкомысленно.

Когда я вошла к Маркович, она на этот раз совсем не имела вида светской

сдержанной особы. С места в карьер она стала упрекать меня за то, что я под

влиянием распространенной о ней гнусной клеветы порвала с нею знакомство,

даже в такую, как эта, тяжелую минуту ее жизни. Когда я напомнила ей, что мое

посещение опровергает взводимое на меня обвинение, она, крепко пожимая мне

руки, со слезами, катившимися по ее щекам, нервно заговорила о том, что раскроет

на третейском суде весь злонамеренный заговор, составленный против нее одним

дамским кружком, члены которого из зависти к ее популярности решили ее

погубить и облить грязью. Вообще она говорила на этот раз чрезвычайно много, и

едва ли сознавая то, что так безудержно срывалось с ее уст. Но для меня было ясно

одно, что она находилась до невменяемости в крайне возбужденном состоянии.

Теперь я возвращусь к прерванному рассказу, к последним числам декабря 1867