o 8b191ad8675a2039

наклонившись над ее креслом, сказал: «Пойдем, Маша».

Он терпеливо ждал, пока ее тошнило – вином, страхом, ненавистью. Потом, умыв ее,

Вельяминов вздохнул: «Ну, пора и на брачное ложе».

-Матвей Федорович! – Маша вцепилась в его руку. «Пожалуйста, не надо!».

Он только сжал красивые губы и погладил ее по голове. Молча, ничего не говоря, он помог

ей раздеться, и, уже уходя, у двери, помедлив, тихо проговорил: «Храни тебя Господь».

Маша рыдала, уткнувшись лицом в подушку – ей было больно, так, как не было больно еще

никогда, и боль эта усиливалась с каждым движением мужа. «Не надо, не надо больше!» -

задыхаясь от слез, проговорила она.

Тогда Магнус избил ее в первый раз. У него была тяжелая рука, и, Маша заплакала еще

сильнее. Он отпустил ее только, когда в комнате уже совсем рассвело – за окном вставал

веселый, солнечный апрельский день, а Маша, боясь разбудить пьяно храпящего мужа,

вытирала слезы окровавленной простыней. Они все катились – быстрые, прозрачные, а

потом дверь распахнулась от удара чьей-то ноги, и в комнату ворвался покачивающийся

царь. Сзади гоготали его собутыльники.

Иван Васильевич выдернул из-под Маши простыню, и расхохотался: «Ну, все как

положено!». Толпа во главе с царем ушла в палаты, а Магнус проснулся, протирая

заплывшие, в красных жилках, глаза и, дыша водкой, велел: «А ну иди сюда!».

Маша обреченно, покорно, кусая губы, чтобы сдержать крик, вытянулась на ложе, но Магнус

рассмеялся: «Нет, не так!»

Тогда она поняла, что и не знала еще, что такое настоящая боль.

Мария взяла подушку, и, обняв ее, чуть раскачиваясь, заплакала. Вася умер почти сразу

после свадьбы – быстро, за несколько дней. Магнус даже не отпустил ее, на похороны брата,

пьяно сказав: «Нечего болтаться одной».

-Это же мой брат! - попыталась возразить Маша, и, схватившись за щеку, покачнулась от

сильной пощечины. Тогда муж в первый раз попробовал на ней плеть.

Маша съежилась на кровати, все еще прижимая к себе подушку, и подумала: «Ну и что,

подумаешь, что торговец. Зато он добрый человек, добрый и заботливый. И он молодой, ему

чуть за тридцать, это у него просто волосы рано поседели. Пусть увезет меня в Англию, все

лучше, чем тут прозябать.

Магнус же меня когда-нибудь до смерти забьет, все равно. А если его и убьют на войне – то

царь Иван меня в покое не оставит, начнет выдавать замуж еще за кого-нибудь. В Лондоне

меня уже никто, не достанет – буду жить спокойно, рожать детей и о семье заботиться».

Девушка вздохнула и вспомнила синие глаза Питера. «И красивый он какой», - нежно

подумала Маша. Она зевнула, и стала медленно снимать платье.

Оказавшись в одной рубашке, - простой, потрепанной, - Маша вдруг покраснела, вспомнив

улыбку Питера.

«А ведь я ему нравлюсь», - лукаво подумала Маша, расплетая косы. Рыжеватые волосы

упали волной на маленькую, высокую грудь, и она, потянувшись, проведя ладонями по телу,

подумала: «Завтра ему скажу, зачем тянуть. Скажу, и пусть забирает меня отсюда. Пусть без

венчания, ничего».

Она томно потянулась, и, чуть раздвинув ноги, приоткрыв губы, вздохнула, – часто,

прерывисто. Косая дорожка лунного света лежала на старом, вытертом ковре, и Маша, вдруг

приподнявшись на локте, позвала: «Питер! Питер, ты спишь?».

-Нет, - она почти услышала его голос – низкий, красивый, почти почувствовала его запах –

что-то теплое, кружащее голову.

Мария, закрыв глаза, почти ощутила его руки на своем теле, и, сладко закрыв глаза,

прошептала: «Я вся твоя».

Потом она заснула – спокойно, так, как спала в детстве, когда все были еще живы, когда у

них с Ефимией были котята – белый и рыжий, и они потешно лазили по лавкам, а потом,

набегавшись, задремывали в счастливом сиянии летнего дня.

Ей снился большой дом, тепло очага, дети – сыновья и дочери, и любящие, ласковые глаза

Питера. Мария Старицкая глубоко, умиротворенно дышала, устроившись на боку, и

улыбалась во сне.

Всадник на гнедом, невидном коне, пробормотал, посмотрев на крышу замка: «Смотри-ка,

черепица новая. Не иначе как еще что-то продали – землю, что ли? Скоро у Магнуса и ее не

останется – герцог с голым задом».

Матвей спешился, и, толкнув дверь, по-хозяйски вошел в замок. «Бархат», - пощупал он

ткань, что закрывала старые, скрипящие кресла. «Надо же, - он усмехнулся, - как быстро

Машка для кого-то ноги раздвинула, пока Магнус у польского короля в ставке сидит. Однако

продешевила правнучка Ивана Великого – впрочем, что с нее, дуры, взять? Хотя с таким

мужем не то, что за бархат – за кусок хлеба на спину ляжешь».

Он повел носом – с кухни пахло мясом, и, зевнув, пристроившись в кресле, потянулся за

вином. «Бургундское», - удивленно сказал Матвей, разглядывая бутылку, и вдруг вспомнил

короля Генриха.

-Тот, конечно, понимал толк в винах, - подумал Вельяминов. «И меня научил, все польза. А

уж сыр я тогда такой ел, какого и не пробовал с тех пор. Да и в постели король был хорош, -

нежный, горячий, ровно как пан Анджей Сапега, но, если у Данилы все получилось, - а

должно было, - то поляка моего как раз отпевают сейчас, наверное. Ну, вечная ему память, -

Матвей шутливо перекрестился.