o a3f5f3fb25c31a8f

— Ну да, памятник. Такой огромный из красного гранита, самый высокий памятник в

Ленинграде.

— Как же, знаю. Я его как раз и подрывал. Майор мне приказал. Ну, я выбрал патрон посильнее

и как ахнул…

Мы дружно хохочем. Ведь памятника Ленину на Марсовом поле никогда не было. Камень

свалился с сердца. Ну что за молодец Мишка! Сообразил, как проверить этого негодяя. Солдат

недоуменно глядит на нас. Чувствует, что заврался.

— Ахнуть бы тебе по роже, сволочь. Может, не стал бы так врать, — говорит кто-то из

присутствующих. — Морда паршивая, нашел кого обманывать! Ленинградцев.

— Сами вы сволочи, — злобно говорит солдат. — Давайте сигареты обратно.

Сигарет ему жалко. У немцев с куревом туговато.

— А этого не хотел? — делает неприличный жест Блажевич. — Может, тебе ключ от квартиры

отдать?

Охранник вскидывает автомат, но это никого не пугает. Мы знаем, он не выстрелит. Не имеет

права, пока мы в списках на обмен.

По ночам воют сирены. Воздушная тревога! Воздушная тревога! Охранники бегают по лагерю,

щелкают автоматами, запирают двери бараков и истошно кричат: «Затемнение! Из бараков не

выходить! У окон не стоять!»

Но мы спрыгиваем с коек и сбиваемся у окон. Слышатся далекие взрывы. Оглушительно трещат

зенитки. Их много. Кажется, что весь Берлин в кольце зениток. Вспыхивают зарева пожарищ.

Значит, бомбы достигли цели. Мы радуемся, забывая о том, что и на лагерь может упасть бомба.

Небо прорезают длинные узкие лучи прожекторов. Они перекрещиваются, сходятся и

расходятся, шарят в поисках противника. Где-то над нами, очень высоко, гудит самолет. Его не

видно. Прожектора начинают метаться по черному небу. Мы замираем. Неужели обнаружат?

Гул самолета становится отчетливее. Три прожектора пересекаются, и очень высоко мы видим

серебряный крестик. Он пытается уйти от безжалостных лучей, ныряет в черноту, но

прожектора вновь настигают его и уже больше не выпускают. Как он попал сюда, бедняга, один?

Отбился от своих? Или какие-нибудь неполадки в моторе? Зенитки, как свора собак,

набрасываются на самолет. Видны белые комочки разрывов. Они похожи на обрывки ваты.

— Ребята, ведь наш это, — вдруг печально говорит Игорь Маракасов. — Видите, какая форма

крыльев? Только у наших такие.

Мы вглядываемся. Игорь прав. Это наш. Сердце сжимается от тоски и жалости. Ведь там у

штурвала сидит русский парень. Свой! Только бы хватило у тебя бензина, только бы ты

добрался до дому…

Все больше прожекторов в небе, все ближе и чаще рвутся белые комочки… Нет, не вырваться

нашему летчику. Стишком неравные силы. Вся оборона немецкой столицы обрушилась на

советский самолет. Проходит еще несколько минут, и мы видим, как, закувыркавшись в воздухе,

падает серебряный крестик…

— Все… — говорит моторист Соколов. — Пропал… Ах, сволочи!

Мы подавленно молчим. Становится очень тихо. Замолкли зенитки. Погасло небо. Через

минуту завыли сирены. Отбой воздушной тревоги. Мы забираемся обратно в койки и молча

лежим. Говорить не хочется…

Мучительно долго тянется время. Мы уже устали ждать. Что-то немцы помалкивают об обмене.

На все наши вопросы комендант пожимает плечами. «Ждем распоряжений», — говорит он.

Тревога наша растет. А вдруг обманут? От них можно ждать всего.

В один из дней к баракам подъезжают машины. Мы бросаемся к ним. Наверное, привезли

советских моряков, чьи суда были захвачены в других портах. Но нет. Из грузовиков вылезают

толстые, хорошо одетые люди, женщины, дети… Кто они? Зачем их привезли сюда, в лагерь

интернированных моряков?

Скоро выясняется, что это группа богатых коммерсантов, в большинстве своем владельцы

магазинов, торгующих дорогими мехами. Каким-то непонятным образом они получили право

на обмен. Всю сознательную жизнь они прожили в Германии и к России не имеют никакого

отношения, если не считать подозрительных паспортов — не то нансеновских, не то

просроченных советских, не то советских без права въезда в Советский Союз. И этих людей

тоже должны менять на немцев, оставшихся в России! Их поселяют в отдельный барак, и с

нами они общаются мало.

Наконец шестого августа ни с чем не сравнимая радость. Начинается обмен! Торжественный

комендант появляется на нашей половине вместе с переводчиком и свитой из младших

офицеров и приказывает:

— Все, кого я назову, выходите и стройтесь. Это первая партия, которая поедет на обмен.

Душа уходит в пятки от ожидания и волнения. Попаду ли я в первую партию? Кому выпадет это

счастье? Ведь комендант сказал — первая партия… Значит, поедут не все. Переводчик выходит

вперед, читает список:

— Аристов, Баринов, Невский, Морозов…

Он не называет никого с моего парохода, хотя у нас тоже есть фамилии, начинающиеся на А, Н,

М… Я удивленно оглядываюсь. Такие же удивленные, непонимающие лица у ребят с судов,

захваченных в Штеттине. Ни одного не назвал переводчик. В чем дело? Из строя выходят только