О борьбе с проституцией

Г. Зньковскій, заимствуя красивое mot у H. K. Михайловскаго, находитъ y меня порокъ «любви къ дальнему вмсто любви къ ближнему». Собственно говоря, mot это – не Михайловскаго, a Достоевскаго, изъ «Братьевъ Карамазовыхъ», но г. Зньковскій нашелъ его y Михайловскаго въ самостоятельной разработк и ссылается на Михайловскаго. Весьма уважая Н. К. Михайловскаго, я долженъ, съ нкоторымъ стыдомъ, сознаться, что не помню, въ какомъ своемъ произведеніи, какъ и къ какому именно случаю онъ это эффектное mot примнилъ, a собранія его сочиненій, живя въ глуши, для справки достать не могу. Поэтому я не въ состояніи судить, въ томъ ли смысл повторилъ онъ свой каламбуръ, какъ понимаетъ г. Зньковскій. Но, думаю, что, должно быть, тутъ есть недоразумніе, – и mot сказано не въ томъ смысл. Апоеозъ суженія мысли, чувства и дятельности къ предламъ «можнаго» совершенно не въ характер знаменитаго публициста. Въ толкованіи цитаты г. Зньковскимъ каламбуръ звучитъ довольно остро, но нельзя сказать, чтобы мтко и мудро. Безъ любви къ дальнему не можетъ быть разумной любви къ ближнему. И вообще примнять къ любви линейныя мры разстоянія отъ ея предмета – способъ довольно двусмысленный и опасный. Вдь прилагательныя, какъ извстно, имютъ степени сравненія, и если любовь къ ближнему (не къ евангельскому «ближнему» вообще, a къ ближнему, какъ противопоставлевію дальняго) должна торжествовать надъ любовью къ дальнему, то любовь къ боле близкому, по этой логик, выше любви къ просто близкому, a прелестнйшею и самою желанною любовью окажется любовь къ ближайшему, т. е. любовь животнаго инстинкта, семейная интимность и та близорукая сентиментальность, которой, въ вопросахъ общественнаго зла, по хорошей русской пословиц, «изъ-за деревьевъ не видать лса». Дятельная любовь слагается изъ вры въ общественный идеалъ и стремленія приблизить къ нему явленія реальной жизни. Я высказалъ свой идеалъ реформы женскаго вопроса и говорю: осуществите его въ реальномъ явленіи, – иначе борьба съ проституціей, вами предпринятая, никогда не увнчается ршительнымъ успхомъ. Ложный ли идеалъ провозглашаю я? Нтъ: г. Зньковскій соглашается, и едва-ли кто не согласится, что истинный… Такъ въ чемъ же дло? Откуда негодованіе г. Зньковскаго, что я возглашаю истину – и очень не новую вдобавокъ? Какимъ образомъ моя «дальняя» истина можетъ приглушить его «ближнее» дло, a тмъ паче отвлечь отъ него сочувственниковъ и содятелей, на что именно г. Зньковскій и жалуется? Разв задачи аболиціонизма противорчатъ иде женскаго равенства? Конечно, нтъ. По какому же тогда случаю шумъ и попреки, будто я сыгралъ въ руку какимъ-то врагамъ аболиціонизма? Напротивъ: я говорилъ о дятеляхъ движенія въ самыхъ почтительныхъ выраженіяхъ, которыя только г. Зньковскому почему-то угодно принимать за скрытыя насмшки. Между нами вышло въ данномъ случа нчто въ род комическаго qui pro quo на провинціальномъ балу. Кавалеръ говоритъ хорошенькой дам:

– Ольга Ивановна, вы сегодня свжи, какъ роза.

A Ольга Ивановна, глядь, вдругъ ни съ того, ни съ сего обидлась, надулась и огрызается:

– Оставьте, пожалуйста, ваши насмшки. Вы думаете, я не понимаю, что вы мн это въ шпильку? Довольно даже вамъ должно быть стыдно.

– Помилуйте! Ей-Богу, отъ чистаго сердца!..

– Да ужъ, пожалуйста! Знаемъ мы васъ, знаемъ…

– Ей-Богу же, мои комплименты шли оть чистаго сердца, – о, подозрительная и сердитая аболиціонистская роза!

Итакъ, мой идеалъ признается истиннымъ, но, по мннію г. Зньковскаго, призывать къ нему нельзя, потому что его провозглашеніе, какимъ-то непостижимымъ образомъ, мшаетъ аболиціонистамъ «длать, что можно». Очень это курьезно, что идеалъ препятствуетъ практической дятельности во имя идеала; но, куда ни шло, допустимъ такое невроятіе. Однако… кто же, въ такомъ случа, оказывается дурного мннія объ аболиціонизм? Кто умаляетъ (чтобы не сказать: уничтожаетъ) его общественное значеніе? Кто вынимаетъ изъ-подъ ногъ его идейную опору и, чрезъ то, сводитъ роль его къ красивому самообману и игр въ хорошія чувства? Я или г. Зньковскій? Похоже, что не я…