О чем я молчала. Мемуары блудной дочери

Эти подпольные сборища чем-то напоминали собрания конца XIX – начала ХХ века, о которых я читала или слышала: тогда спектакли перекочевали из театров в дома, а женщинам было запрещено появляться на улице. Люди жили этими тайными собраниями, словно революционеры в подполье. В своих мемуарах аму Саид описывает испытанное им радостное волнение и тревогу, когда он впервые пришел на такое собрание в дом известной активистки, защитницы прав женщин Мастурех Афшар. Он рассказывает, как опасно было мужчине, тем более молодому, являться на собрание, в котором участвовали женщины. Тогда в Иране существовало разделение на мужские и женские тротуары, а женщины в общественных местах ходили в черном с ног до головы. «Я строил мысленные схемы, пытаясь справиться с ощущением неминуемой опасности и угрозы. Я же никого не собираюсь ограбить? Не представляю угрозу для чьей-либо жизни и благосостояния? – писал он в мемуарах. – Я не делал ничего подобного, и тем не менее то, что я собирался сделать, считалось таким же тяжким преступлением».

Аму Саид описывал восторг при встрече с чем-то новым, прежде не существовавшим. В нашем случае мы пытались сохранить то, что у нас отняли, и наши тайные встречи были пронизаны атмосферой усталости и отчаяния. Атаковав индивидуальные права, отвоеванные в отчаянной борьбе, наша революция отправила нас в точку невозврата. Теперь мы хотели лишь сохранить то, что было, а не стремиться к некой невообразимой мечте.

Глава 26. Разрушенные мечты

Для отцовской семьи революция должна была стать предвестником новой эры – эры, в которой они будут править. Они крайне негативно относились к шаху и были очень религиозны. Теперь шаха не стало, страну возглавляло исламское правительство. Но уже в первый визит в Исфахан я заметила раскол и враждебность между кузенами и дядями, которые десятилетиями были очень близки. Кузен Саид, поддерживающий агрессивную организацию воинов-моджахедов, довольно резко повздорил с кузеном Джафаром и дядей Хусейном, чьи симпатии были на стороне более экстремистского крыла правящего духовенства. Дочь аму Хусейна, всего несколько лет назад разгуливавшая по Беркли в джинсах и рубашке с короткими рукавами, надела чадру, сменила имя с Шади на Захру в честь дочери пророка Мухаммеда и вышла за члена революционной дружины. И если еще пару лет назад эти трещины можно было залечить, то теперь пропасть казалась непреодолимой.

Саид не разговаривал со мной семь лет. Мы с Мохаммадом и Саид с Маджидом пошли в ресторан, и он, тринадцатилетний мальчишка, набросился на нас за то, что мы пили и подпевали оркестру. После этого он объявил нам бойкот и начал писать многостраничные письма с осуждением декадентов-интеллектуалов, раскладывая их напоказ по всему дому. Потом его на два года посадили в тюрьму за деятельность в организации воинов-моджахедов. Когда я увидела его после революции, осенью 1979 года, он стал дружелюбнее. Женился на дальней родственнице Фарибе, которую я запомнила робкой девочкой, хрупкой, сдержанной, неизменно одетой в длинные рубашки и мешковатые брюки. Они жили в маленькой студии в глубине дядиного садика и держались особняком.

Вскоре у многих мусульман, включая Саида, возникло ощущение, что их предали. Ведь это была их революция. Мы, неверующие декаденты, потерпели поражение, но и Саид так и остался аутсайдером. На самом деле, революция нанесла верующим куда более фундаментальный ущерб, чем нам, атеистам, – не только радикалам вроде Саида и его организации, но и равнодушным к политике правоверным мусульманам, таким, как его родители. Организацию моджахедов запретили после конфликтов с исламским режимом, апогеем которых стала кровавая демонстрация с последующим арестом и массовыми казнями многих сторонников организации. Поскольку у моджахедов имелось оружие, те принялись мстить и взорвали штаб-квартиру Исламской республиканской партии; взрыв унес жизни более восьмидесяти человек, в том числе высокопоставленных чиновников и лидеров режима. Вскоре после этого лидеры Моджахедин-э Халк бежали из страны, как и первый президент Ирана Абольхасан Банисадр.