О чем я молчала. Мемуары блудной дочери

Я впервые поехала на конференцию в США и Европу за несколько дней до Нового 1990 года. Тогда в Тегеране у нас был дом и дети, у мужа – любимая работа, а я стала известным литературным критиком. Почти двадцать лет, с начала 1980-х и до нашего отъезда – мы уехали летом 1997-го – я изучала персидскую литературу и писала о ней. С детства я наблюдала, как отец обращался к художественной литературе, находя в ней параллели с жизнью, как использовал сюжеты из «Шахнаме» и классических персидских произведений, чтобы рассказать нам об Иране, и это стало для меня естественным. В современной литературе и поэзии я искала объяснение человеческому свойству конфликтовать с реальностью и избегать ее. Я заметила, что, рассказывая о своем опыте, люди прибегают к языку не чтобы открыться, а чтобы спрятаться. Я была уверена тогда и уверена сейчас, что в современной иранской литературе крылись ключи к истинному пониманию политических и общественных событий.

Но потом я вдруг поняла, что мне мало быть литературным критиком. В нашем политическом климате было проще писать очерки и статьи, отвечавшие академическим требованиям; так завоевывалось уважение интеллектуальной элиты. И я потихоньку начала отступать от требований. Помню, с каким восторгом я добавляла в очерки едва заметные намеки на правду, как птичка, осторожно собирающая веточки и приносящая их в гнездо. Однако форма научной статьи была неподходящей: мои пылкие идеи после «причесывания» и облечения в казенный академический язык казались какими-то искусственными и надуманными. Я начала писать о Владимире Набокове отчасти потому, что его произведения нравились моим студентам. У нас с ним были общие интересы: одержимость идеей изгнания, твердая вера в мир воображения, который человек повсюду берет с собой, и мятежную силу литературы, а также убежденность, что художественная литература способна превратить страдания в объект вечной красоты.

В романах Набокова содержатся темы, представляющие опасность для тоталитарного склада ума: уважение к личности, эротическая любовь, чуткий анализ сложных отношений между жертвой и угнетателем. Набоков понимал, что невозможно контролировать реальность посредством воображения.

В 1994 году вышла моя книга «Анти-Терра»; через несколько месяцев я ушла из университета. Мне нравилось преподавать, но чем популярнее становились мои занятия, тем сильнее администрация усложняла мне жизнь. Я внедрила программу приглашенных авторов: на мои занятия приходили известные писатели, режиссеры и художники, выступали с лекциями и общались со студентами. Первым стал знаменитый режиссер Аббас Киаростами; это была его первая публичная лекция после революции. Один из моих студентов, кинолюб господин Форсати, возглавлявший Исламскую студенческую ассоциацию, помогал мне организовать эти встречи. Послушать Киаростами собрались сотни человек. А последнюю лекцию из этой серии читал Бахрам Бейзаи, очень известная, но противоречивая фигура, театральный режиссер, с беспощадной откровенностью критиковавший режим. В начале революции он написал популярную и любимую критиками пьесу о смерти последнего царя Персидской империи Йездегерда, того самого, которого убил мельник накануне арабского вторжения. После лекции Бейзаи мы с Форсати спускались по лестнице, и он произнес: «Вы же понимаете, что эту программу придется свернуть? Бейзаи – последняя капля. Администрация считает, что с политической точки зрения это подрывная деятельность».

На мои занятия стали приходить студенты из других университетов. Я им не запрещала; в Тегеране мало где можно было открыто дискутировать о литературе, я это прекрасно понимала. Разве можно было отказывать тем, кто в свободное время хотел обсудить «Тома Джонса, найденыша» или «Грозовой перевал»? Но декан факультета не разделял моего великодушия. Он решил запретить «чужим» студентам приходить на лекции и ввел новое правило: все, кто хотел поговорить со мной в университете, должны были сперва идти к нему получать разрешение. Новые правила и запреты вводили каждый день. Меня то хвалили, то ограничивали мою деятельность. В какой-то момент мне стало казаться, что я больше сражаюсь с администрацией, чем делаю свою работу. Я подала заявление об уходе, но его отказывались принять два года. Уволить меня не составляло труда, но чтобы я сама уволилась? Да кем я себя возомнила? Так они рассуждали. По крайней мере, так мне это виделось со стороны. После увольнения я два года вела частные занятия для семи своих любимых студенток и одного студента, который тоже считал, что имеет право у меня учиться.