О чем я молчала. Мемуары блудной дочери

Именно тогда отца навестил генерал Нассири, глава ненавистной тайной полиции, который его, собственно, и подставил. Он сказал, что отец попал в тюрьму из-за своего упрямства и нежелания идти на компромисс. Затем велел написать письмо раскаяния, адресованное шаху, и намекнул, что лишь когда он напишет письмо, его освободят. Отец действительно написал письмо шаху и опубликовал его в своей книге мемуаров. В этом письме он перечисляет все предъявленные ему обвинения и опровергает их по очереди, а затем пишет: «Я хотел бы извиниться за все преступления, которых не совершал и о которых даже не догадываюсь, ведь я потревожил покой Его Величества. Пусть гнев Господень накажет истинных преступников, ибо, как сказано в Коране, „да будут знать обманщики, что нет власти выше Бога, и Он вернет им плоды их собственных злодеяний“».

Генерал Нассири сказал отцу, что такое письмо не содержит извинений и, следовательно, проблему не решит. Ведь папа, по сути, не извинялся, а, напротив, обвинил правительство и самого шаха. Когда отца наконец выпустили под залог, генерал прислал ему записку; в ней говорилось, что из-за этого письма отец просидел в тюрьме больше времени, а мог бы освободиться раньше.

Мало кого в нашей семье презирали так сильно, как генерала Нассири, разве что министра внутренних дел Пирасте. Когда Нассири возглавил САВАК, ненависть к нему перестала объясняться только личными причинами. Я никогда не воспринимала его как живого человека, у которого есть сердце. Но в отцовском дневнике он предстает наивным и простым малым, который прослезился, увидев отца в тюремной камере. Так я узнала, что все намного сложнее, чем кажется, что мужчины, проливающие слезы, тоже могут быть жестокими и несправедливыми. После революции, увидев избитое лицо Нассири по телевизору, а позже наткнувшись на снимки его трупа среди фотографий других казненных чиновников, я, к своему удивлению, ощутила глубокую печаль. Долгие годы я мечтала об отмщении не только за отца, но за всех диссидентов, которых арестовали и пытали, – так силен был страх иранцев перед разведкой. Годами я воспринимала Нассири как гнусного угнетателя и ждала, что ему воздастся по заслугам. Но, увидев его на экране телевизора, поняла, что мы можем быть такими же мстительными и жестокими, как люди, которых мы когда-то презирали.

В конце августа 1966 года отца освободили под залог. Суд не собирался облегчать ему жизнь и установил залог в 55,5 миллионов туманов (почти 6,5 миллионов долларов). С волнением и неоспоримой гордостью отец пишет о толпах людей, наводнивших Министерство юстиции, чтобы внести за него залог. Его потряс общественный отклик. «Хочется плакать, – пишет он. – Не знал, что у тегеранцев такое доброе сердце. У нас очень странная нация. Наш народ наблюдает за тиранией молча, но со временем осуществляет свою волю и доказывает сам факт ее существования, оказывая пассивное сопротивление. Среди тех, кто сегодня пришел внести за меня залог, были люди из разных социальных слоев и представители разных религий: и бакалейщик с нашей улицы, и хозяин супермаркета, еврей с многомиллионным состоянием. Друзья, коллеги, близкие и дальние родственники – пришли все. К полудню собрали почти сто двадцать миллионов туманов». В дневнике он приводит имена людей, которые ему помогли, чтобы мы, дети, относились к ним с благодарностью.

Итак, отца выпустили под залог, и он стал ждать суда. Дату не назначили. Мы с мужем со дня на день должны были возвращаться в Оклахому, а я не могла ни есть, ни спать, боясь, что уеду, так и не дождавшись папиного освобождения. Я помирилась с матерью и вернулась домой. Днем и ночью звонил телефон; в любое время суток приходили люди. Тетя Нафисе сидела у нас почти целый день, а Рахман все пытался ухватить меня за руку, погладить ее и сказать: «Помяни мое слово, ты увидишь отца до отъезда. Но что мне будет, если я окажусь прав?»