О чем я молчала. Мемуары блудной дочери

В том году президент Джимми Картер учредил в Госдепартаменте Управление по правам человека. Это ознаменовало перемены во внешней политике США. Сидя в венгерской булочной недалеко от Колумбийского университета на Амстердам-авеню, мы с товарищами обсуждали влияние «джимократии» на диссидентское движение в Иране. Группа националистов написала шаху письмо с просьбой соблюдать упомянутые в конституции ограничения роли монархии. Сформированный в Тегеране Комитет по правам человека потребовал, чтобы описанные Картером права соблюдались в Иране. Освободили несколько политзаключенных; улучшилось обращение с заключенными в целом. В институте Гете в Тегеране прошел ряд поэтических вечеров Писательской ассоциации, собравших аншлаги; на них открыто критиковали отсутствие свободы самовыражения. В последний вечер, пока поэты и писатели вещали о притеснениях, снаружи под дождем дежурили солдаты. Их проинструктировали не применять силу – только если разразится драка, – и вечер завершился спокойно. Но вторую серию вечеров в Технологическом университете Арьямехр запретила САВАК.

Хотя инициаторами протестов стали светские группы, аятолла Хомейни и его последователи обретали в Иране большую популярность. Мы тоже его поддерживали, в силу своей самоуверенности не воспринимая его как угрозу и намеренно не замечая его замыслов. А ведь все было как на ладони: его книга «Закон юриспруденции» призывала к созданию теократического государства, которым бы правил наместник Бога на Земле; он приравнивал движение за права женщин к проституции; неоднократно выступал против меньшинств, особенно бахаистов и евреев. Мы же внимали его критике империалистов и шаха и готовы были не обращать внимания на то, что критика исходила отнюдь не от поборника свободы. Сам Хомейни был благоразумен и не спешил обнародовать свои планы. В публичных заявлениях он намекал, что после возвращения в Иран удалится в священный город Кум и предоставит государственные дела политикам.

В первые десятилетия двадцатого века аму Саид и люди его поколения – Деххода[17], Хедаят[18], Нима[19]

, Довлатабади[20], Рафат[21], Иредж-Мирза

[22], Эшги[23] – осознавали реакционизм клерикалов. Многие писали уничижительную сатиру и критиковали религиозное лицемерие и отсталость священнослужителей. Мы, молодые революционеры, опирались на их сочинения, но были опьянены моментом и ослеплены нашими собственными страстями. И когда в 1978 году бунты распространились по крупным городам вроде Табриза и Кума, мы – иранцы из Нью-Йорка, Вашингтона и Беркли – решили, что это «наши». Мой брат с соседями по квартире устроил вечеринку в Нью-Йорке; на ней присутствовали Пол Суизи и Гарри Мэгдофф, редакторы «Мансли Ревью». Суизи тогда предложил выпить за «первую настоящую революцию рабочих». Разочарование настигло нас лишь через несколько месяцев. А через два года я опубликовала свой первый очерк на английском в леворадикальном журнале «Нью Лефт Ревью», в котором описывала отчаянное положение женщин после революции, и подписалась «А. З.».

Иранское студенческое объединение запланировало крупные демонстрации в Вашингтоне во время визита шаха в США 15 ноября 1977 года. Биджан только что вернулся из Франции, сразу отправился в Вашингтон, а я приехала к нему. У Белого дома собрались почти две тысячи студентов; их сопровождали конные полицейские. Я и еще две женщины из других фракций произносили речи и выкрикивали лозунги. Ближе к лужайке Белого дома собрались несколько шахских защитников, но за нашими лозунгами их голоса были не слышны. А мы кричали: смерть шаху! Агенты ЦРУ и американские консультанты – прочь из Ирана! Иран – следующий Вьетнам! Прочь из Ирана, США!

На следующий день в «Вашингтон Пост» опубликовали знаменитую фотографию шаха и Картера на лужайке перед Белым домом. Слезоточивый газ, который применили против демонстрантов, проник и на лужайку, и шах стоит, склонив голову и прижав к глазам носовой платок, будто плачет. Тогда мы не знали, что он болен раком, и не представляли, как он, должно быть, растерялся, глядя на сотни тысяч протестующих против его правления, которых он считал своими верноподданными (речь о протестах в Иране). На следующий день я вернулась в Нью-Йорк почти без голоса. Матери об участии в демонстрациях не рассказывала: та бы не одобрила. Она еще раз позвонила семье Биджана и пожаловалась на слабое здоровье дочери, то есть меня, и равнодушие зятя к ее, то есть моему, благополучию.