О чем молчит Биг-Бен

— Ошибка какая-то. Эти страны никогда за мной не числились, пусть их делает тот, кто за них отвечает, — держусь я.

— В списке задач указана ты.

— Потому что Кейтлин с какой-то стати залезла в выходные в список задач и переписала их на меня. Я никогда не отвечала за эти страны. Не понимаю, почему со мной ничего не обсудили. У меня другие дела.

— Но мы должны помогать друг другу! Кейтлин сегодня нет.

— И почему это моя проблема?

— Но это надо сделать! Давай не будем усложнять.

Меня вдруг накрывает волна бешенства. Усложнять? Ты не хочешь усложнять?! Сложно со мной? Да? Так вот пускай. Пусть вам будет до последнего очень сложно со мной. Так сложно, чтобы все ваши уловки не срабатывали, чтобы они рассыпались, взрывались, теряли силу.

— Тереза, — говорю, — я не знаю, кто будет это делать, и мне это совершенно все равно, но я точно знаю одно: это буду не я. Можешь сама их проверить. В конце концов, должна же ты хоть иногда хоть с чем-то помочь. Как раз тот случай. И еще. У меня последний день, и если ты прямо сейчас не пойдешь к черту, то я собираю свои вещи и сваливаю, не дожидаясь вечера.

Все словно замирает вокруг. Меня не волнует, что сейчас будет. Мне совершенно безразлично и нечего терять. Стыдно лишь совсем чуть-чуть, до тех пор, пока я не вспоминаю одним стремительным всполохом весь прошедший год, после чего мне уже не стыдно.

— Мы можем обсудить это в переговорной? — говорит она тихо.

Я киваю, встаю. Мы идем в стеклянную комнатку, закрываем дверь. Я вижу косые взгляды моих почти уже бывших коллег. Они только делают вид, что работают, а на самом деле замерли и следят.

В переговорной она что-то говорит про то, что она понимает, я устала, и это последний день, но мы должны, ведь меня именно поэтому попросили остаться. В какой-то момент мне кажется, что у меня в мозгу ковыряются тупым ржавым ножом, и я перестаю слушать. Не могу сфокусироваться, собраться. Кровь стучит в висках. «Успокойся, — думаю я, — она не специально, а просто… просто…»

Просто что?! Что просто-то? Просто можно не помнить вообще ничего, что ты делаешь? Можно просто по сто раз просить от людей одно и то же и тратить их время? Можно сначала всем улыбаться, а потом козни строить за спиной? Тихо, говорю себе, осталось совсем ничего, ты — наблюдатель, успокойся…

В ушах гудит, а перед глазами плывет.

Какой, к черту, наблюдатель? Никакой я не наблюдатель! Сука она, вот и все наблюдение.

Я поворачиваюсь к Терезе — сейчас самый момент завершить это все. Другого такого не будет. Вряд ли мы когда-нибудь еще увидимся.

— Тереза, черт, ты знаешь, что с тобой было очень сложно работать?

Она привычно округляет глаза и вскидывает брови, так что ровный лоб рассекают морщины.

— Но с тобой тоже было очень сложно работать!

И мы смотрим друг на друга, каждая со своей правдой, каждая при своем. Краем глаза я замечаю, что за стеклянными дверьми все под видом работы поглядывают на нас. Словно наблюдают финальный акт драмы. Ловлю взгляд Дины издалека, в котором словно читается: «Может, не надо?» А что не надо? Меня захлестывает отчаяние и разочарование. Вдруг я понимаю, что не будет никакого финального аккорда, никакой завершающей сцены, где все разъясняется, люди говорят друг другу то, что хотели сказать, каждый осознает свою ошибку, винится, они обнимаются, лучи заходящего солнца высветляют их объятье, превращая их в тонкие силуэты, и, наконец, неумолимость кинематографического хронометража заставляет исчезнуть и этот свет, а на черном фоне появляются белые буквы «Конец». Не будет никакого финального примирения, потому что это не фильм, а жизнь наплевательски пренебрегает столь удобными финальными точками. Только многоточие и сумрак собственной совести. No closure.

Неужели все бессмысленно, и это так и закончится?

…Я стою, упершись лбом в огромную стеклянную стену на другой стороне нашего этажа, чтобы никто меня случайно не видел, и смотрю за окно. Мне нужно с кем-то поговорить, но в офисе уже почти никого нет. Да если бы кто-то и был. С кем поговоришь о таком? Люди из другого департамента поглядывают в мою сторону, но мне все равно. Они сами по себе, а я — сама по себе. Со стороны кухни выходит женщина-кошка, единственная, кого я здесь знаю. Да и не знаю я ее. Даже как ее зовут, не знаю — просто запомнила тогда с самого первого тренинга. Она идет по коридору в юбке-карандаш и белой блузе. На ногах — строгие туфли на огромном каблуке. На губах — красная помада. Как, интересно, у нее все сложилось? Как она прижилась здесь? Проходя мимо, она вежливо улыбается, щуря свои кошачьи глаза. Возможно, дела у нее получше, чем у меня. Она англичанка — наверняка ей здесь проще. А мне? Мне было не проще. Я не прижилась, сколько ни старалась.