О чем мы думаем, когда думаем о футболе

Давайте обратимся к зрителю. Если футбол – это игра, которая играется, и игроки должны раствориться в ней, тогда игра разыгрывается перед зрителями и для них. Не так ли? Для Гадамера природа зрителя определяется его присутствием. А именно: зритель должен присутствовать – там, в театре, в театроне. И это то значение, которое Гадамер приписывает теоросу, зрителю античного древнегреческого театра, сидящему на скамье в громадном зрительном зале, обычно вырубленном в естественном скалистом уклоне, как Театр Диониса в Афинах.

Теоросы участвуют в драме, находясь там и отдаваясь перформансу, спектаклю или игре. Это участие состоит в том, чтобы присутствовать на спектакле и внимательно следить за ходом действия, а не зевать по сторонам, откровенно скучая и мучась от происходящего. Это участие, которое требует некоего самозабвения: мы не следим за собой, мы смотрим на сцену и лишь подчас осознаем себя смотрящими пьесу здесь и сейчас.

Зритель сидит на расстоянии, которое Гадамер называет «абсолютной дистанцией», и находится как бы поодаль от игры – не вмешивается в нее, не вторгается на поле, срывая или останавливая действо. Эта дистанция избавляет зрителя от прямого участия в представлении. Это эстетическая дистанция, или лучше сказать – теоретическая дистанция, необходимая для того, чтобы смотреть и видеть пьесы и игры. Таким образом, зрители участвуют во всем этом, принимая теоретическую дистанцию от представленной практики или имитации действия – в формулировке Аристотеля: mimesis praxeos – мимесис праксис, то есть подражание действиям.

Зрители – теоретики, которые участвуют в практике игры посредством непрерывных актов внимания. Это подразумевает, что связь между теорией и практикой вводится в драму и разыгрывается как драма, как дистанция между зрителем и актером, расстояние, которое никогда не должно переходить в абсолютную близость или идентичность.

Это еще один способ думать о футболе как о театре дифференциации идентичности, и разница здесь – это дистанция между теорией и практикой. Безусловно, существует идентификация зрителя с игроками или с любимым игроком, но должна быть и дистанция. Сильнее всего это расстояние сокращается, когда забивший гол игрок на радостях прыгает в толпу зрителей, затем неминуемо получая желтую карточку. Но игра требует эстетической дистанции.

Мы могли бы пойти дальше и сказать, что игра существует для зрителей. То есть игра не для игроков, а для нас, фанатов. Для Аристотеля трагедия была привилегированным видом поэтики, стоящим выше, чем эпическая поэма или комедия, и конечно же выше историописания. Трагедия призвана воздействовать на зрителя. Аристотель лихо описывает этот эффект, говоря об эмоциях страха и жалости, выращенных и пробужденных драмой и достигающих катарсиса.

Гадамер интерпретирует катарсис как очищение, что является лишь одним из его возможных значений. И выбор этого смысла согласуется с его предпочтением рассматривать античную драму как ритуал, фактически сакральное причастие. Проблема подобной трактовки заключается в том, что мы не знаем наверняка, что именно подразумевал Аристотель под катарсисом, и чаще всего использование этого термина в его обширных трудах соотносится с органическими и биологическими функциями, такими как менструация или эякуляция, что зачастую может привести к интерпретации катарсиса как квазифизического очищения.

Болельщики «Ливерпуля» на «Энфилде» протестуют против повышения цен на билеты во время матча английской Премьер-лиги с «Сандерлендом», февраль 2016 г. Lindsey Parnaby/AFP/Getty Images

Это вряд ли является поводом для участия в вечных дебатах о значении катарсиса. Давайте просто скажем: далеко не очевидно, что аристотелевский катарсис может быть понят как некоторое представление о ритуальном очищении, не говоря уже о сублимации, которую предпочитают такие психоаналитики, как Лакан, или же своего рода нравственном воспитании – довольно снисходительном намерении, любимом многими философами. Идея о том, что катарсис влечет за собой некое воспитание, по понятным причинам привлекательна, поскольку дает театру утешительную моральную функцию. Как и «Гиннесс», театр предназначен для нас.

Лично я категорически не согласен с подобной интерпретацией, и очень трудно представить, что древние греки получали воспитание через театр. Вряд ли. Вполне вероятно, что катарсис мог быть таким же простым явлением, как перепады настроения, как всплеск и спад эмоций через драматическое действие, после которых мы не чувствуем ничего особенного, а возвращаемся к нашей повседневной жизни с ее многочисленными, противоречивыми и банальными требованиями.