О чем они мечтали

«Сколько продлится ученье, пока неизвестно, — писал он. — Ребята советуют мне отпроситься домой на трое суток. Особенно — Вася ваш. Но мне как-то неловко. Может, когда закончим курс обучения — наберусь смелости. Могла бы ты сюда приехать, но не велено в письмах называть город, в котором мы находимся».

Все письмо было выдержано в серьезном тоне. Илья сожалел, что вместо фронта попал в училище, сожалели и многие другие, по его словам, и Вася, но ничего не поделаешь. Говорят, приказ Верховного Главнокомандования.

«Мы боимся, что, пока нас тут будут учить, война кончится — и мы приедем к шапочному разбору».

В конце письма он просил Галю не горевать, не скучать, понять, что их разлучила война, что после войны они всегда, всегда будут вместе.

«Я крепко, крепко обнимаю тебя и несчетно раз целую. Пиши скорей ответ. Навеки твой Илья Крутояров».

Внизу приписка:

«Баян мой мы вместе с Васей отнесли к Григорию Петровичу — твоему брату, когда мы были в нашем городе. Напугали меня ребята, что с баяном я не попаду на фронт, что меня могут оставить где-нибудь в тыловой музыкантской команде. В письме Петру Филипповичу я забыл об этом написать. Так вот знай. Случится тебе быть в городе (а может, ты все-таки поедешь учиться?), то захвати его. После войны он нам пригодится».

Сидя на полке лобогрейки, Галя два раза прочитала письмо и вложила его обратно в конверт. Оно возбудило в ней массу воспоминаний, особенно о последних встречах с Ильей, о проводах.

Явственно представился митинг возле правления колхоза. На трибуне дед Афанас, Демин, Свиридов, и среди них Илья. Слабый ветерок слегка шевелит его светлый вьющийся чуб. Вот он взмахнул рукой, заговорил. Отчетливо зазвучал в ушах звонкий голос Ильи:

— Мы их, фашистов, в пух и прах разобьем!

И последнее прощание на железнодорожных путях перед вагонами, заполненными молодыми парнями, шумно разговаривающими, отпускающими острые шутки… Вагон, в который влезли сперва Вася, потом Илья, предварительно подав другу баян… Кислый запах зеленоватого паровозного дыма… и мотив песни, оборванной гудком.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

На одной небольшой станции эшелон поставили в тупик, а бойцов высадили и повели в интендантские склады, находившиеся в лесу, недалеко от железной дороги. Там всем выдали винтовки, подсумки с патронами, каски, суточную норму НЗ, черные пластмассовые медальоны, в которые вкладывались маленькие, свернутые в трубочку бумажки с домашним адресом.

Когда Ершов с задумчивым видом стоял в очереди за винтовкой и патронами, к нему подошел молодой человек в военном и весело сказал:

— Здравствуйте, Ершов! Издали узнал! — И подал руку. — Вас выдал богатырский рост. Вы, пожалуй, чуть ли не выше Маяковского! Ростом, конечно, — с улыбкой добавил он. — Узнаете меня?

Ершов вторые сутки жил под впечатлением последних минут прощания с женой. Воображение неотступно тревожила Наташа с простертыми вверх руками, и истошный голос ее: «Ой, Лешенька!» — все звучал и звучал в ушах. Он вздрогнул и смущенно ответил подошедшему:

— Узнал, конечно, Александр Михайлович!

— Я сильно изменился?

Ершов отрицательно крутнул головой:

— Я бы не сказал. Пополнели немного.

— Полнота — явление временное. Соцнакопление! Надеюсь, война освободит меня от нее.

Это был писатель Гольбах. В тридцать восьмом году он приезжал с бригадой поэтов в часть, где Ершов проходил военную службу. Политрук роты показал Гольбаху стихи Ершова. Они понравились и Гольбаху и другим членам бригады. На литературном вечере Ершов прочитал несколько своих стихотворений. Его, как и московских поэтов, красноармейцы наградили шумными аплодисментами. Вечер тот поднял настроение Ершова, укрепил его веру в себя, в свои способности.

«Неужели он помнит меня?» — подумал теперь Ершов, глядя на Гольбаха, полное, с небольшим загаром лицо которого простодушно сияло благожелательной улыбкой. На нем было новенькое с иголочки командирское обмундирование, блестящие хромовые сапоги, планшет, фотоаппарат на узком ремешке, накинутом на плечо… И на воротнике бордовая шпала. Старший политрук.

Несмотря на то что Гольбах поздоровался с ним попросту, Ершов с трудом удерживался, чтоб не козырнуть.