О чем они мечтали

— Вы почему же рядовым едете? — спросил Гольбах.

— Не воевал еще, — ответил Ершов. — Возможно, там присвоят какое-нибудь звание. — Он кивнул в сторону запада.

— Рассуждение правильное, — серьезно сказал Гольбах. — Каждый солдат в своем вещмешке маршальский жезл носит. Но все же думаю, что с вами простое недоразумение. У вас же среднее образование, вы уже служили в Красной Армии. Я ведь тоже еще не воевал, а мне старшего политрука присвоили.

— Вы — совсем другое дело, — почтительно произнес Ершов. — Писатель!

— А вы — поэт!

— Какой же я поэт? Откуда это видно?

— Бросили стихи писать?

— До войны писал, а теперь не до стихов.

— Отсталая и даже вредная мысль! — черные тонкие брови Гольбаха чуть дрогнули. — Надо и теперь писать. Мечта Владимира Владимировича, «чтоб к штыку приравняли перо», в нашей стране давно осуществилась.

— Нет, Александр Михайлович, сейчас не до стихов. Мне сподручней все-таки штык.

— Совсем, совсем примитивное рассуждение, Ершов, страшно примитивное! — помрачнев, с сожалением проворчал Гольбах. — А я подумал было, не поговорить ли с начальством, чтобы вас в газету направили.

— Не надо, Александр Михайлович. Я убежден, что должен сражаться не пером, а штыком. Мое перо еще слабо… не отточено… Кто будет читать слабые вирши никому не известного пиита? Может ли быть польза от моих незрелых творений? Не подумайте, что недооцениваю… «Я знаю силу слов, я знаю слов набат» и отлично понимаю роль поэзии в войне с фашизмом. «Певцы в стане русских воинов» нужны будут и в наше время. И они найдутся, они у нас есть… но я?! Нет и нет! Мое место только там, на передовой! — Ершов опять решительно качнул головой в сторону запада. — Хочу именно — штыком! Штыком и пулей… И сам… сам. Понимаете?

— Ну, если так, то это, конечно, другое дело, — смягчаясь, проговорил Гольбах. — Но насчет газеты мы после поговорим. Я постараюсь еще повидаться с вами… на фронте! А пока будьте здоровы! Желаю вам всего, всего хорошего.

Гольбах с чувством пожал руку Ершова и не спеша пошел через большую поляну в сторону приземистого одноэтажного здания, загороженного, как и склады, свежесрубленными ветками деревьев, очевидно в целях маскировки.

…До Брянска ехали мирно, хотя медленней, чем хотелось бы. Часто приходилось стоять на станциях, пропускать поезда. Ершов, глядя на обгонявшие платформы с орудиями и грузовыми машинами, невольно думал, что на фронте, наверно, нужда в орудиях и машинах больше, чем в людях. Но поезда, идущие навстречу, наводили на совсем уж мрачные мысли. Платформы и вагоны этих поездов были с заводскими станками, с людьми — мужчинами, женщинами, детьми. Их увозили на восток. Значит, дела наши на фронте неважные. Каковы же они, эти дела, — бойцам не объясняли, а от эвакуированных узнавали они не много: наступает немец! А где, как наступает — никто толком не знал и рассказать не мог.

2

По обеим сторонам тихий, зеленый лес. Место ровное, без насыпей. Одноэтажный деревянный вокзал с красными стенами и красной крышей, несколько такого же цвета одноэтажных домов, за семафором — путевая будка в зеленых кустах защитных посадок.

Поезд остановился. Паровоз дал два коротких гудка. Послышалась команда:

— Выходи!

Командиры взводов выстроили людей и мимо вокзала вывели к лесу, а затем по лесной наезженной дороге вольным шагом повели пешим ходом в глубь леса. Куда? Зачем? Неизвестно. Наверно, на фронт.

Бойцы все были в полном снаряжении — в хомутах шинельных скаток, с вещмешками, в темно-зеленых стальных касках, с саперными лопатками в зеленоватых чехлах. На поясных ремнях — гранаты и подсумки с боевыми патронами, противогазные маски. Винтовку каждый нес на ремне, накинутом на правое плечо.

Ершов шел впереди отделения. В этом же взводе был и еще один даниловец — Иван Тугоухов. Шел он где-то позади.

Плечо в плечо с Ершовым справа шагал колхозник Скиба Кузьма — круглолицый, курносоватый, с густыми русыми бровями, надвинутыми на глубоко сидевшие маленькие глаза. Украинец из южного района области, лет двадцати восьми, чуть пониже Ершова ростом, он был длиннорук, толст и неуклюж. В поезде почти ни с кем не разговаривал. Обладал неуемным аппетитом и мог есть и до обеда и после обеда. А в вагоне, пока у него была домашняя снедь, весь день, с небольшим перерывом, что-нибудь жевал: либо баранку, либо вареное мясо, либо сало с черным ржаным хлебом.

Когда вошли в лес, в лицо повеяло влажной прохладой, запахами еловой хвои, грибной сырости, смешанными с запахом пыли, поднятой идущими впереди. Вскоре стало сумеречно, солнце зашло, стволы деревьев теперь не различались в отдельности, а выступали сплошной черной стеной. Дорога была неширокая, люди натыкались на ветви и суки. Отделения сбились со строя. Иван Тугоухов, догнав Ершова, пошел рядом. Не отставал и Скиба. Раза два он спотыкался о корни деревьев, протянувшиеся через дорогу, выступавшие на поверхность земли, и падал, гремя пустым котелком. Над Скибой смеялись:

— Держись за землю, земляк!

— Зачем нырять торопишься! До воды еще далеко!