О чем они мечтали

— Думаешь, потянет? Ну хорошо. — Свиридов рывком схватил руку Тоболина, взволнованным голосом выдохнул: — До свидания, Сергей Владимирович, раз такое дело. Не поминай лихом. Может, когда-нибудь и невпопад чего было… Ты уж извини… И на женщин не серчай, что они на тебя на собрании наговорили… не со зла это они.

— Нет, нет, Дмитрий Ульяныч… я понимаю. И вообще обид ни на кого в Даниловке не имею, — растроганно сказал Тоболин с таким видом, будто он и в самом деле уже призван в армию. Теплота, с которой прощался с ним председатель, тронула Тоболина до глубины души. Вполне возможно, что прощаются они надолго, если не навсегда!

Тоболин пешком дошел до Даниловки. Решил зайти к Петру Филипповичу. Надо посоветоваться с секретарем парторганизации. А вдруг скажет, что так поступать нельзя.

Половнев осматривал старую телегу. Тоболин поздоровался, спросил:

— А где же напарник ваш?

— В МТС я его послал… за железом. Плоховато становится с железом-то, — ответил Половнев. — Ну, какие там дела с уборкой?

Тоболин рассказал, что делается в поле, на току. Потом признался: как ушел, как и почему соврал Свиридову.

— Я вас понимаю, Сергей Владимыч, — раздумчиво сказал Половнев. — Наверно, на вашем месте и я так бы поступил. На фронте, брат, такие события, что не пришлось бы и нам, старикам, за винтовку браться…

Половнев хотел еще что-то сказать, но помешал Демьян Фомич. Слегка пошатываясь, счетовод торопливо шел к ним, и Половнев, умолкнув, невольно отвлекся. Демьян Фомич был весь какой-то растрепанный, без фуражки, воротник синей в белую полоску рубахи расстегнут, курчавые черные волосы его шевелило ветерком. Шагов за десять, с каким-то надрывом, он громко и отчаянно заговорил:

— Филиппыч! Что же это такое? Ванюшку-то моего… господи! За что? — Приблизившись, Демьян Фомич трясущейся рукой протянул Половневу небольшой лист бумаги. — Единственный сын, Филиппыч! — всхлипнул он, и его лицо неприятно сморщилось, по щекам во взлохмаченную бороду потянулись сверкавшие на солнце стеклянные нити слез. — Вся жизнь моя в нем. Только в разум стал входить малый. И вот… одна бумажка! Нету моего Ванюшки. Не перенесу я, Филиппыч!

Демьян Фомич вдруг рухнул плашмя наземь лицом вниз, на притоптанную траву, вцепившись короткими пальцами в свои угольно-черные курчавые волосы, стал рвать их, хрипя и стеная, словно его кто-нибудь душил.

Половнев, не читая, сунул в карман своего кожаного фартука принятую от счетовода бумагу, подошел к нему, нагнувшись, толкнул в плечо.

— Встань, Фомич! — вразумляюще, повелительным тоном сказал он. — Нам с тобой негоже так. Помнишь, сам говорил: плакать можно только женщинам. Ведь если мы с тобой так-то, чего же тогда делать нашим женам?

— Не могу, не могу я, дорогой Филиппыч! — Демьян Фомич еще громче застонал и начал биться лбом о землю. — Белый свет постыл, — бормотал он. — Один он у меня, Ванюша-то! Роду моему конец на нем. Порешу я с собой, Филиппыч! Зачем мне жить?

— Ну, это уж, брат, совсем никуда, — сказал Половнев сочувственно. — Не ожидал я от тебя… совсем ты рассупонился! Понимать же надо: война! Встань, говорю, не срамись! — грубо вдруг прикрикнул он.

Демьян Фомич приподнялся, сел, уставив мутные, мокрые глаза куда-то вдаль.

— Все я понимаю, Филиппыч, все понимаю, — притихнув, подавленным голосом негромко проговорил он, слегка всхлипывая. — Но как с собой совладать? Почему, почему именно мой Ванюха? Можно сказать, сразу под пулю. Никому же еще не приходили такие бумаги. Ох, ох! Боже ты мой! Уговаривал же я его: учись на тракториста. Не захотел. Поди, теперь тоже был бы в танковом училище, как Илюха Крутояров и Вася твой.

Половнев стоял рядом с сидевшим счетоводом. В пристальном взгляде черных глаз секретаря парторганизации — скорбное сочувствие и… тревога. Первое тяжелое извещение, а сколько их впереди?

Тоболин, не сходя с места, молча наблюдал эту суровую сцену, перед которой меркли все трагедии, когда-либо читанные или виденные на сценах театров и в кино. Иван, такой веселый, кудрявый добрый Иван! Хотел учиться одной математике. Не будь войны, осенью поступил бы, наверно, в университет. Тоболину и отцу своему он обещал обязательно поехать учиться. Тоболин рассказывал о нем заведующему кафедрой математики, и тот заинтересовался парнем. Может быть, из Ивана вышел бы ученый-математик, вроде Лобачевского. А Ивана, молодого, здорового, многообещающего, уже нет в живых, сгорел в пламени проклятой войны. Где-то там и другой даниловец — Ершов Алеша… Уцелеет ли? А может, тоже скоро извещение придет?

Тоболин почувствовал, как к горлу подступает перехватывающая дыхание теплота и глаза влажной пеленой застилает. Было нестерпимо жалко Ивана, отца его, мать, спокойную, работящую женщину, и Ксению — нареченную невесту погибшего солдата, энергичную, гордую девушку-комсомолку. Какой это удар для нее! Тоболин обвел затуманенным взглядом стоявшие невдалеке конюшни, амбары, молочнотоварные фермы. Кругом ни души, весь народ на полях. Солнце нещадно палит.