О чем они мечтали

— Во-первых, не вяжется как-то… товарищ Половнев с завода Дзержинского, а мы его от вагоноремонтного, — заметил один из членов бюро, человек лет пятидесяти, с худыми, бледными щеками и длинными табачного цвета усами, слегка закрученными на концах. — Во-вторых, послать — это значит по партийной мобилизации, тогда как Половнев просится добровольно. Неправильно получится, несправедливо.

— А что такое политбоец, Сократ Николаевич? — спросил Половнев.

— Это — рядовой коммунист с винтовкой: он не только сам первым идет в бой, но и других увлекает, — пояснил Тушин. — Цементирующая сила армии, так сказать. Политбоец во всем должен служить примером для окружающих…

— И быть агитатором, пропагандистом идей Маркса, Энгельса, Ленина, — добавил член бюро с чисто выбритым бледным лицом. — Разъяснять политику партии, воспитывать патриотические чувства.

— Это само собой разумеется, — кивнул Тушин. — Ты как, Половнев? Согласен стать политбойцом?.. Насчет добровольности мы в своем решении можем особо отметить, то есть что не мобилизуем тебя, а сам ты идешь… добровольно, так сказать. Правильно я говорю, товарищи члены бюро?

— Правильно, — сказал кто-то из восьми членов бюро, но кто именно — Григорий не приметил, в душе же поблагодарил его за поддержку.

— Ты что же молчишь, товарищ Половнев? — спросил Тушин. — Может быть, рассчитываешь идти политруком или в другом звании? Тебе присвоено какое-либо звание?

— Рядовой я, товарищ Тушин, необученный рядовой, — угрюмо ответил Половнев. — И хочу одного: быть в армии и сражаться за Родину. А по мобилизации или с отметкой «добровольно» — это мне безразлично. И насчет званий пока не думал.

— Да ты не горячись и не сердись, — мягко заметил Тушин.

Порядочно коммунистов, направляемых в армию, повидал секретарь райкома партии Тушин за первые дни войны. И каждый вел себя по-своему. Но все же были и общие признаки в поведении, которые позволяли разбивать людей как бы на категории: первую, вторую, третью и т. д. Явственно в уме Тушина отложилось пока две категории. К первой он относил тех, кто шел на войну смело, без оглядки на свое семейное положение и совсем не задумываясь над собственной судьбой. Таких было большинство. Ко второй — тех, кто был не против идти в армию, на фронт, но стремился попасть на какую-либо командирскую должность или стать политруком, комиссаром, чтобы иметь аттестат, ссылаясь на то, что мать, жена, дети остаются без кормильца. Их немного, но все же они, к досаде Тушина, были.

Сидевшего сейчас на бюро «апеллятора» Половнева Тушин не раздумывая отнес к первой категории. На фронт стремится смело и настойчиво. Ни о каких командирских постах не только не заикается, но, похоже, и не думает. Идет на войну без страха и сомнений, как истинный рыцарь коммунизма, хотя у него остаются жена, двое детей и теща, живущая на его иждивении, о чем Тушину было хорошо известно. И вот этой своей беззаветностью, готовностью на все Половнев и располагал к себе сердце секретаря райкома партии, несмотря на то что сердце это было отнюдь не из мягких, а из прокаленных и закаленных в огне классовых битв.

«Эх, милый! — неожиданно с сочувствием подумал Тушин. — Ты ведь не знаешь, что это за штука — война. Ты даже в армии не служил. Рядовой, необученный. Тебе же будет трудно, ох как трудно. А может, и нам не отпускать его… согласиться с решением бюро заводского комитета, как просил Федоров по телефону?»

Мысли эти в голове Тушина пронеслись в то короткое время, пока он серьезно и вдумчиво всматривался в Половнева, втайне симпатизируя ему и любуясь им. Григорий, глядя прямо в усталые серые глаза секретаря, сдержанно проговорил:

— Я не сержусь, Сократ Николаевич. Но меня волнует такая волокита. Непонятно, почему бюро парткома так нечутко отнеслось ко мне, то есть к моей просьбе? Дело же абсолютно ясное: человек хочет воевать против фашизма. Зачем его уговаривать, удерживать? Вы же помните, Сократ Николаевич, как шел разговор у товарища Федорова. На бюро парткома все это повторилось. Но я и у товарища Федорова тогда, при вас, и на парткоме доказал, что не являюсь незаменимым, что есть люди, которые готовы и вполне могут заменить меня… и меня и других подобных. А между тем вопрос о приеме стариков до сих пор так и не решен ведь! Дирекции, видите ли, невыгодно принимать их. Это же чушь какая-то! Невыгодно! Идет страшная война, а директор о какой-то выгоде толкует. И в постановлении пишут: «ввиду крайней нужды завода в квалифицированных рабочих в связи с военным временем». Смехота! Дорогой Сократ Николаевич! Нет же пока на заводе «крайней» нужды в квалифицированных рабочих!

«Не можем мы пустить его… не должны, — решил вдруг Тушин, неотрывно, почти с открытым восхищением смотревший на Половнева. — Такие люди в условиях войны и на производстве нужны до зарезу. Он ведь будет и на работе «вкалывать» без всякой меры, не щадя ни сил, ни живота своего. Без таких людей на заводе тоже не обойдешься».