О чем они мечтали

— Подключим к постановлению, для истории, так сказать. — Насупив черные с небольшой извилинкой брови, Никитин деловито прикрепил скрепкой заявление Половнева к подлиннику протокола. — Ну что же, Григорий Петрович! — Он встал и шагнул к Григорию. — Бывай здоров! Прошу — пиши! Ты теперь мой крестник. О семье не тревожься, не оставим. А сейчас иди прямо к военкому. Пакет сдай ему лично.

И он крепко пожал Половневу руку.

…Приемная военкомата. Полно призванных и добровольцев, смутно маячивших в табачном дыму, как в тумане. Половнев с трудом протискался к двери кабинета, обшитой бежевым дерматином. Но едва взялся за скобку, раздались окрики:

— Куда лезешь!

— В очередь!

А кто-то из стоявших поблизости ухватил его сзади за полу пиджака.

Григорий на секунду задержался, приподнял вверх засургученный пакет, повернул его пятью красными крупными бляхами сургучных печатей так, чтобы всем было видно.

— Срочно! — громко сказал он, насильно оторвавшись от державшего его за полу пиджака.

За длинным столом с толстыми дубовыми ножками, накрытым ярким кумачом, — военком с черными густыми усами, в гимнастерке цвета хаки, с двумя бордовыми шпалами на отложном воротнике. Григорий хорошо знал его: видал на торжественных собраниях, праздничных демонстрациях. Рядом с военкомом — незнакомый Григорию военный помоложе, с чисто выбритым лицом. Слева от военкома — штатский со светлой бородкой, в очках, в сером пиджаке. Поодаль от стола — молодой человек лет двадцати трех, бритоголовый, в голубой рубашке, с засученными по локоть рукавами, в желтых полуботинках.

Григорий подошел к столу, положил перед военкомом пакет и свою бронь.

— Знаю, знаю, — кивнул военком, прочитав бумагу. — Идите на врачебную комиссию.

И дал Григорию талончик.

На выходе от военкома, почти у самых дверей, Григория остановил паровозный машинист Сидоров Константин Павлович — брюнет с крупным одутловатым лицом, приятель. Когда-то учились вместе. Обрадованно поздоровались. Они не виделись с лета сорокового года.

— Ты к военкому? — спросил Григорий.

— Был уже! — Сидоров нервно шевельнул широкими черными, почти сросшимися над переносьем бровями.

— Мобилизован или добровольно?

— Не мобилизуют. Бронированный! — скороговоркой сказал Сидоров и криво усмехнулся тонкими губами.

— А куда же бронь девал? — пытливо прищурившись, спросил Григорий, подозревая, что приятель какой-то хитростью задумал прорваться на фронт, как многие делали в эти тревожные дни.

Сидоров вроде бы смутился.

— Сдал военкому.

— А военком что же?

— Пройди, говорит, комиссию и вернись к нам, то есть к тройке этой. Посмотрим, дескать, что с тобой делать.

— Ну, а ты сказал, почему в армию хочешь?

— Сказал, что меня партком прислал… в качестве политбойца.

— Тебя действительно партком прислал? — Половнев все еще не понимал, как и почему Сидоров оказался в военкомате. — Ежели партком, так бронь ты должен был сдать.

— То-то и оно, что никто меня не посылал, — понизив голос, ответил Сидоров и невольно оглянулся: не услышал бы кто-нибудь.

— Да ты с ума спятил, Костя! — полуиспуганно проговорил Григорий. — Вернись сейчас же и признайся военкому… иначе влетит тебе.

— Нет… не пойду. Авось проскочу. Раз он бронь принял, значит, поверил. Теперь врачебную пройти бы.

Григорий с сомнением покачал головой:

— Вряд ли что выйдет… Спровадят тебя восвояси подобру-поздорову.

— Ну почему спровадят? Я же теперь не на паровозе, а машинист-инспектор. Вполне заменимый. Вместо себя начальнику депо привел опытного дедка… он до пенсии как раз и был инспектором. Дедок страшно рад.

Сидоров говорил негромко, но так быстро, что Половнев не без труда улавливал смысл его речи.

— Все равно ничего у тебя не выйдет, — уверенно сказал Григорий. — Тут у них порядок строгий. С нашего завода многие пытались этак-то… возвращали обратно, причем рядовых слесарей, токарей… может, ты и проскочил бы, если бы не был знаменитым, — Григорий дружелюбно похлопал приятеля по плечу. — Военком-то отлично знает, кто такой ты есть.

— Так я и не скрываю, — потускнев, проговорил Сидоров. — И на кой леший она привязалась ко мне, знаменитость эта? — В голосе его прозвучало искреннее огорчение. — Не гонялся я за ней… и вовсе не нужна она мне!

— Нужна или не нужна — теперь значения не имеет. Она, брат, не лапоть, с ноги не сбросишь.

Сидоров действительно об известности никогда не думал и не хлопотал. Она как бы сама пришла к нему. Работая на товарном паровозе, он достиг большого по тому времени мастерства в вождении машины и в экономии топлива. Однако сам не считал такое достижение чем-то особенным. «Средняя техническая скорость сорок пять километров вместо плановых тридцати семи — не так уж много, — думал он. — Будь паровоз посильней — и больше можно дать».

Но о нем начали говорить, писать в газетах, ставили в пример другим. А весной тридцать восьмого вызвали во ВЦИК, и сам Михаил Иванович Калинин приколол к его пиджаку орден Трудового Красного Знамени.

«Неужели же Половнев прав… и меня могут «затормозить» из-за этой самой «знаменитости»?» — с тревогой подумал Сидоров.

2