О чем они мечтали

С досады чертыхнувшись, Половнев махнул рукой и… пошел потише. Спешить не было смысла. К вокзалу — одноэтажному зданию с железными стенами — подошел совсем медленно, вразвалку.

По обеим сторонам вокзала стояли акации, могучие тополя. На деревья эти теперь грустно было смотреть. По весне, когда с Пелагеей ездили к Григорию, они были зеленые, акации цвели белыми шапками, и в сладком аромате их тихо колыхалось мирное пчелиное гудение. Слабое дуновенье ветерка засевало выстланную серым камнем площадь перед вокзалом белым нарядным кружевом нежных лепестков. А теперь? На тополях широкие продолговатые листья начинают желтеть, а на акациях вместо душистых цветов — бурые, сморщенные стручки. И сами деревья уже не те красивые великаны в яркой зелени листвы и в цвету, а какие-то потемневшие, как бы ссутулившиеся, и черные стволы их в сумеречном свете пасмурного утра казались обугленными. Тревожно о чем-то лопотала пожухлая листва. Трудное военное лето подходило к концу, близилась осень.

Половнев вздохнул. Что сулит она, нынешняя осень?

Зашел в комнату дежурного по станции. Дежурил Малютин Матвей Матвеевич. Он сидел за небольшим столом, на котором лежал развернутый журнал движения поездов.

Дежурный по станции и колхозный кузнец были давними друзьями. Малютин имел сад в шесть-семь соток, позади казенного дома, в котором его квартира, и он частенько приносил Петру Филипповичу в починку или поточить железные грабли, лопаты, тяпки, ножницы-сучкорезы и прочий садовый инвентарь. Иногда они и рыбу вместе ловили, а стало быть, и выпивать доводилось. Так что друзьями были не простыми, а закадычными.

У Малютина широкое смугловатое бритое лицо. Несмотря на служебную фуражку с красным верхом, тужурку с малиновыми кантами, ничего начальственного, казенного не чувствовалось в его рыхлой, мешковатой фигуре.

— Здравствуй, здравствуй, дорогой Филиппыч! Вот гость-то нечаянный! Как я рад тебе! Представить не можешь! С весны ведь не виделись. Пешком пришел? Ну, садись, садись, дорогой! — тенористым голосом говорил он, показывая на табуретку с тонкими металлическими ножками, стоявшую у стола.

Сняв кепку и положив ее на стол, Петр Филиппович присел.

— Опоздал к рабочему, Матвей Матвеевич, — озабоченно сказал он.

— В Александровку собрался?

— В город. Обком вызывает.

— В обком? То-то, смотрю, на тебе новый костюм, новые сапоги.

— Какие же они новые! С тридцать третьего… на съезде колхозников выдали.

На Половневе и в самом деле по виду был новый бостоновый темно-синий костюм с жилеткой, который он носил лишь по большим праздникам и в особых случаях, начищенные, слегка запылившиеся сапоги, незаношенная кепка под цвет костюма.

— По какому же делу в обком? — спросил Малютин, подтягивая к себе журнал и что-то записывая в нем.

— Неизвестно. Товарищу Демину помощник Никитина по телефону звонил, а по какому делу — не сказал. Вроде бы персональный вызов к самому Никитину. Курить у тебя можно?

— Кури, кури! Пожалуйста, кури! — гостеприимно разрешил Малютин.

Половнев вынул из кармана брюк сатиновый кисет из разноцветных лоскутков (это не тот кисет, с которым он ходил в кузницу, а другой, «праздничный»), неторопливо набил трубку махоркой, ударом кресала о кремень поджег кусочек березового трута, почмокивая полными губами, начал раскуривать ее. Трубка затрещала, засипела, и в комнате запахло горьковато-терпким дымом махорки, смешанной с донником.

— Странно все-таки, Филиппыч, — отрываясь от журнала и кладя ручку на стол, оживленно, с улыбкой, заговорил Малютин, нарушая установившееся было молчание. — Почему же не сообщили, зачем тебя зовут? И не к кому-нибудь, а к первому секретарю? Это, дорогой ты мой, что-то неладно.

— Чего же может быть неладного?

— Гляди, не нажаловался ли кто-нибудь на тебя. Есть у нас такие… любители кляузы всякие строчить… и обязательно в высокие органы!

Попыхивая трубкой, следя за тонкой синей струйкой дыма, не спеша тянувшейся кверху, Половнев некоторое время помолчал, как бы соображая или что-то вспоминая. Потом уверенно сказал:

— Некому на меня жаловаться, Матвей Матвеич! Я же не председатель… На Дмитрия Ульяныча нашего, верно… недовольных порядочно… человек он горячий, нрава крутого… а по должности принужден подтягивать людей, требовать работу, ругать несознательных. У меня же совсем иная позиция, да и характером я посходней: больше уговором действую… Люблю, чтоб сам человек… не со страху, а сознательно уразумел, что к чему.

— А старик Травушкин?

— Что Травушкин?

— Не мог на тебя, как по весне на Свиридова?