О чем они мечтали

— Но какой от них толк, Алеша? — грустно спрашивала Наташа, не открывая глаз. — Зачем по ночам сидеть, зачем изводить себя?

Она ревновала мужа к стихам, не понимала, как можно проторчать всю ночь над бумагой, сочиняя стихи, которые редакция не печатает и которые никому не известны и никому не нужны.

— Погоди, будет толк! — бодро возражал Ершов.

— Из газеты опять вернули, — подавленным тоном напомнила Наташа, не скрывая огорчения.

— Вернули, — со вздохом хмуро подтверждал Ершов.

Наташа советовала:

— В Москву бы попробовал послать.

— Что ты! — почти испуганно восклицал он. — Как можно! До Москвы я и подавно не дорос!

— Такой большой? Куда же тебе еще расти? — шутила Наташа, плотней припадая к обширной груди мужа, в которой ровно и гулко стучало его большое, сильное сердце. Она была довольна, что муж приласкал ее.

И вот наконец стихи Ершова напечатаны. Вся Даниловка теперь знает, что он «талантливый, многообещающий поэт». Так написано в предисловии к его стихам. И Наташа теперь уже не осмелится сказать ему, что он зря тратит время и силы.

И снова Ершов сидит за своим столом в привычной позе, и снова пишет, и длинный чуб светлых волос, свесившись надо лбом, дрожит и покачивается, словно повеваемый ветерком, а с правой стороны на стене перегородки — огромная черная тень. Она все время в движении и похожа на медведя, который силится встать с четверенек на задние ноги, но не может, будто ему кто-то или что-то мешает.

Уже два часа ночи. Тьма за окнами начинает редеть. Петухи горланят все веселей. В открытое окно доносится гулкий шум поезда. До линии железной дороги километра четыре с лишним, а кажется, что поезд проходит совсем рядом, за околицей Даниловки. Протяжный гудок: поезд перед семафором. Ершов поднялся с табуретки, присел на лавку, высунулся в окно. Эхо гудка перекатывалось по полям и оврагам и замирало в Князевом лесу. А на деревне еще тихо, все спят.

Отчего же и почему ты не спишь, дорогой Ершов? Что тебе надо, чего ты добиваешься? Все у тебя есть для хорошей жизни и счастья: изба, жена, дочь, работа, корова, овцы, огород и прочее. Поднять бы отца твоего и мать, поглядели бы они, как ты живешь, какая красивая у тебя жена, какая славная дочурка. Как бы они рады были! И наверняка позавидовали бы твоей жизни. И тоже не поняли бы, зачем ты надрываешься, по ночам не спишь, мучаешься над словами. Ведь слова есть слова, как ты их ни складывай, а жизнь есть жизнь, и все соседи твои живут просто и по ночам крепко спят.

Закрыв окно, он машинально стал свертывать цигарку. На полу ворох бумаги. Это отходы стихотворного «производства». Они всегда были у Ершова. Испещренные поправками листы он комкал и левой рукой с силой отшвыривал, и они, шурша, словно белые мыши, шмыгали к порогу. А перед тем как лечь спать, он ногой или веником подвигал их к печке: Наташа не нуждалась в растопке после ночных трудов мужа. Но вот штука: никогда этой растопки не было так много, как в последнее время!

Прошло уже несколько дней после возвращения из города. Ершов вернулся тогда домой в приподнятом настроении. Что там ни говори, а он признан. Значит, еще больше писать, читать, работать. И он все ночи напролет сидел, только под утро ложился на два-три часа. Проснувшись, бежал на речку, окунался, затем наспех завтракал и шел в кузню.

Половнев был теперь с Ершовым исключительно добр и ласков и уже не подтрунивал над его страстью к стихосложению. Более того, он несколько раз к слову и не к слову принимался извиняться:

— Ты, Алеха, не сердись, пожалуйста. Иной раз насмехался я. По старости это и недомыслию. Чего я в этом деле понимаю? Образованности-то у меня маловато. И потом, бывало жалко тебя. Придешь ты утром, вид у тебя, прямо сказать, малахольный, то ли ты больной, то ли еще чего. Глаза будто у рака, щеки ввалились, бледный. Зачем, думаю, мучается парень, ведь этак, мол, недолго и до умопомрачения дойти. А оно, вишь ты, какое дело: на всю область прогремел. И стихи, скажу тебе, как будто стоящие. Я даже обиделся на тебя. Почему же, мол, он мне не показал их? Особенно насчет щуки, что косарь поймал. Просто здорово, брат! И об нашем колхозе тоже хорошо. Как у тебя там:

Нам огнем грозили и железом,
Нам враги кричали: «Не пройти!»
С черным словом и обрезом
Кулачье вставало на пути…

Это, брат, очень верно, в аккурат оно так и было! Батю-то твоего тоже из обреза… А теперь что же получается? Из нашей Даниловки может выйти настоящий, значит, поэт, вроде Пушкина или Кольцова… и не дворянского или иного роду, а крестьянского. Вот бы батька твой жив был — сколько радости-то! Ну, ты пиши, Алеха, пиши, не бросай этого дела. Стихи, друг, тоже народу нужны, об том чего и толковать! И не стесняйся, по утрам в кузню не торопись. Горно я и сам развести могу, и вообще, пока придешь, поработаю один по мелочам. Да и под вечер — нужно тебе, иди, пожалуйста, безо всяких! Чего там!