О чем они мечтали

— Какое назначение? — с наивным видом спросил Ершов.

— Не знает какое! — кивнул в его сторону Свиридов, с наигранным удивлением глядя на Половнева. — Звонили сегодня из райкома. Набросились на меня: почему не отпускаю. Оказывается, тебе выдана бумага о том, что ты назначен на работу в газету. Куда ты девал эту бумагу? — жестко обратился он к Ершову.

— Дома.

— Видали! Дома! А мне головомойку устраивают. Почему же она дома? Какое ты имеешь право этакие бумажки по целой неделе у себя держать? Ведь она райкому адресована?

— Райкому, — подтвердил Ершов. — Но тут дело в том, Дмитрий Ульяныч, что я раздумал.

— Чего раздумал?

— В город ехать.

— Во-первых, это еще надо посмотреть, как это ты раздумал, а во-вторых, все равно бумагу надо было отдать по адресу. За это, братец, взгреть тебя могут.

Половнев насмешливо сказал:

— Он, вишь ли, испугался города и теперь придумывает всякое… и стихи, говорит, разучился писать и так далее.

— И ничего я не испугался, — сердито возразил Ершов. — Просто не хочу жить в городе… я там от народа оторвусь…

— Как это ты от народа оторвешься? Чего городишь-то! — возмутился Свиридов. — В городе народа нет, что ли? Там, братец, рабочий класс, народ посильней нас с тобой, а он — «от народа оторвусь»! Ты не выдумывай-ка. Раз партия тебя выдвигает — должен радоваться и всеми силами стараться. Мне срок дали еще неделю. Ты в самом деле испугался? Напрасно! Помогут тебе там. Я понимаю, из кузни и прямо в газету — трудновато и боязно. Однако труса праздновать нечего. Мы ведь все гордимся тобой, и ты это понимать должен. Ты теперь не кто-нибудь. Тебя по всей области знают, стихи твои читали. И вот что — потихоньку да полегоньку собирайся и поезжай. Как соберешься — скажи, дадим лошадь.

— Ульяныч! — проговорил Половнев. — Мне бы к сынку денька на три съездить до тех пор. Алеха-то может обойтись и без меня, а если новенького взять, тогда мне и отъезжать нельзя будет. А у Григория сын родился… зовут они нас с Пелагеей.

— Ну что же, давай езжай покамест.

Ершов нервно пыхал дымом. В его присутствии решали его судьбу, совершенно не считаясь с ним. Что же делать? Пожалуй, и вправду нехорошо на попятную идти. И Наташа хочет в городе жить. Видно, никуда не деться, придется ехать, как ни тяжело расставаться с Даниловкой, с ее людьми.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

1

Вечером Петр Филиппович сказал жене, что завтра надо поехать в город к Григорию. Как же ехать, возразила Пелагея, в воскресенье обещались прийти Травушкины свататься за Галю. Петр Филиппович строго сверкнул черными глазами.

— Какое такое сватанье? — гневно вскрикнул он, и лицо его побагровело, глаза налились кровью. Обычно молчаливый, мягкий и податливый, в гневе он становился неузнаваемо страшен. — Чего городишь? Какие сваты нам с тобой Травушкины? Курам на смех! Митрий Ульяныч говорит — дружба врозь, если что… Или, говорит, Травушкин, или я! А ты — сватанье!

— Да ведь намедни вроде согласен был.

— Уговорам твоим поддался. Ты же мне уши прожужжала с Травушкиными своими. А подумать — на кой ляд они нужны?

Пелагея добилась-таки откровенного разговора с дочерью и поняла, что ничего страшного между Ильей и Галей пока не стряслось. Но именно потому ей и хотелось поскорей просватать дочь за Андрея Травушкина. В то же время знала, что перечить мужу сейчас бесполезно. «Попрошу Настасью еще недельку подождать, авось ничего не случится».

— В город так в город, — примирительно проговорила она. — Мне и самой охота… На внучка бы взглянуть.

Встав в три часа ночи, Пелагея замесила на молоке, сметане, яйцах и соде пресное сладкое тесто, истопила печь, напекла пышных вкусных коржей и насыпала их в белый холщовый мешок; другой мешок, поменьше, набила соленым свиным салом, уложила в корзину сотню яиц, постелив солому между рядами, и, наконец, зарезала двух куриц, переставших нестись, ощипала их, выпотрошила и тоже засунула в мешок.

Проснулся Петр Филиппович. Увидел на лавке мешки и корзину, спросил:

— Это чего?

Пелагея ставила на стол фыркающий самовар.

— Гостинцы Гришутке.

— Нужны ему гостинцы твои! Слыхала — пишет: живу хорошо! — Половнев дотронулся пальцами до мешка, который побольше. — Ха! Коржиков напекла! Ох и чудная! Кто их есть будет?

— Поедят! Коржи-то славные, рассыпчатые, — певуче молвила Пелагея. — В городской булочной таких ни за какие деньги не сыщешь.

— Сама все понесешь, — усмехнулся Половнев. — Помогать не стану.

— И не помогай, донесу, — смиренно согласилась Пелагея. — Только с чаем-то хоть попробовай — ей-пра, вкусные!

— С чаем — другое дело, с чаем можно.

Часов в семь утра к избе Половневых подкатил сам старший конюх Родион Яковлевич Крутояров на паре сытых гнедых лошадей, запряженных в бричку с крашеным задком. Пелагея выбежала ему навстречу.

— Доброе утро! — не слезая с брички, приветствовал ее Крутояров. Он был в черном пиджаке, таких же брюках, в начищенных хромовых сапогах. — За вами приехал. Готовы?

— Утро доброе, Яклич, — поспешно ответила Пелагея. — Мы давно готовы. Сам знаешь: ранняя птичка носик прочищает, а поздняя — глазки продирает.