О чем они мечтали

По утрамбованной тропке, вьющейся рядом с шоссе (между Даниловкой и железнодорожной станцией издавна пролегала шоссейная дорога), они шли плечо к плечу — Петр Филиппович поплотней, пошире в плечах, поосадистей, а Родион Яковлевич повыше и постройней — и курили: один — трубку, другой — махорочную самокрутку.

— Зря ты гнал эдак по селу, — с упреком сказал Половнев.

— Люблю, Филиппыч, пыль за собой пустить. Это уж у меня с детства, сам должен знать. Помнишь, как мальчонками, бывало, наперегонки… Лошадки, брат, — моя слабость, тут ничего не поделаешь, с тем и помру.

— Все это мне известно, потому тебя и приставили к ним. Однако поимей в виду, лошадкам твоим туго скоро станет… Отсталый транспорт теперь тройки, пары, брички, телеги. Так что ты не шибко задавайся.

Крутояров с недоумением посмотрел на Половнева:

— Это как же понимать?

— А так и понимай: на легковой будем ездить. Машину Митрий Ульяныч собирается купить.

— Ну и что? Машина машиной. А по мне, лошадка лучше, — уверенным тоном проговорил Крутояров. — В начале мая шел я из Александровки, ну и «проголосовал»… Посадил меня шофер в кабину… Километра три проехали — стоп! Испортилось что-то. Он и туда, и сюда, и под кузов подлезет — ни в какую! Вижу такое дело, говорю: «Спасибочко, друг, пойду-ка я потихоньку на своем одиннадцатом номере». — «Иди, догоню — опять посажу». — «Ладно, мол». Да так и не догнал. Мотор, наверно, сломался. Вот те и машина! А на лошадке иная статья. У лошадки мотор всегда исправный, только вовремя и получше корми, пои, ухаживай за ней. Нет, лошадь в нашей колхозной жизни куда ловчей.

— А трактор?

— Против трактора поспорю. Но чтоб груз, людей на машинах — такое у нас пока немыслимо. Ну, по соше куда ни шло. А много у нас соши? Возьми дорогу на Александровку. По ней в сушь трудно ехать, а после дождя и вовсе не проедешь на твоей машине…

— Дороги — дело поправимое, — важно и деловито сказал Половнев, будто дороги от него зависели. — Придет пора — настелем, каких твоей душе угодно: все это в наших руках. А на машину обязательно пересядем. Иначе для чего ж мы автомобильных заводов настроили? Мы теперь всего можем достигнуть, абы войны не было, Яклич.

— Бог с тобой! Откуда война?

— Оттуда, с Запада.

— Так там же они друг с другом… Пусть дерутся, как те глупые петухи. Наше-то дело сторона. С какой же стати нам в ихнюю свалку встревать.

— Сами мы, конечно, не встрянем, на нас полезут.

— Кто полезет! Не до нас им. Я даже так смекаю: и хорошо, что они сцепились!

— Гитлер полезет, — угрюмо проворчал Половнев.

— Не осмелится. Глеб Иваныч говорит — совсем же ума лишиться надо, чтоб на нас… И я согласен с Глебом Иванычем.

— Осмелится! Аль ты немцев не знаешь! Насмотрелся я на них в царскую войну. Они, дьяволы, спят и видят нашу пшеницу, наше сало, уголь, нефть. Не скажу, что все… но кулачье ихнее и вообще которые побогаче… те мечтают… Они нас, русских, считают дикарями. В семнадцатом довелось мне говорить с одним баэром ихним, то есть с крестьянином, из кулачков, наверно. В плен мы его забрали. Здоровенный такой белобрысый верзила, усищи — во! Как у нашего Лаврен Евстратыча. Вы, говорит, азиаты, монголы! Вам, дескать, место не в Европе, а в Азии. Вы землю обрабатывать не умеете. Русь на триста лет отстала от Дойчлянда, от Германии, стало быть. Мы, говорит, вас все равно за Урал загоним, в Сибирь, к медведям и к волкам, там ваше место. А все, что по сю сторону, будет наш фатерлянд… по-ихнему значит отечество. Видал, мерзавец какой! И разве ж он один такой?

Алеха Ершов где-то прочитал: Гитлер даже целую книгу написал о том, что немцам обязательно надо на восток, на Россию.

— Договор-то он с нами подписал?

Половнев поморщился:

— Что договор! Он тебе все может подписать. Нельзя ему верить ни на грош. Договор — для отвода глаз.

— Опять же два фронта у него получится, — упорствовал Крутояров. Ему очень не хотелось соглашаться с Половневым. — Неумно с его стороны нападать на нас, — попытался он отстоять свою мысль словами, услышанными от Бубнова.

— Каких же два фронта, — возразил Половнев. — В Европе он всех уже подмял под себя. Я, Родион Яклич, старый солдат, знаю, где раки зимуют, и чует мое сердце: неспроста он всех завоевал, он силу на нас, на Россию, сколачивает, как Наполеон. Одному-то ему, может, и правда боязно. А теперь как всех сгрудит да как двинет… Попомни мое слово: не осенью — так будущей весной кинется Гитлер и на нас.

Крутояров, тяжело вздохнув, встревоженно сказал:

— Оборони бог, Филиппыч, от такой беды. Не нужно нам войны. Мы только-только на пригорочек всходим, настоящую жизнь видеть начинаем. Ты откуль знаешь-то… может, как секретарю, по партейной линии сказывали?

— Никто не говорил… Сам… потому слежу, газеты читаю, думаю… все время думаю. И вижу: к войне дело подвигается… И тоже боюсь ее, не хочу… да что мы с тобой сделаем?

Лошади все время шли шагом, тем не менее были уже далеко впереди.

Когда бричка выбралась на холм, Пелагея остановила лошадей и, обернувшись, помахала рукой:

— Эй, мужики! Хватит вам курить, поехали, а то запоздаем.