О чем они мечтали

Оказывается, Наташе не только не жаль расставаться с Даниловкой, а, наоборот, хочется скорей покинуть ее. Это было ново, неожиданно и почему-то горько и обидно. Как же он плохо знал свою супружницу! Да и она никогда до сих пор не говорила ему, что мечтает о жизни в городе. Он даже привстал.

— А Даниловки тебе не жаль? — приглушенным голосом спросил Алексей, пристально вглядываясь в жену и сожалея, что в утреннем сумраке не видит выражения ее лица.

Наташа, засунув в чело бумаги, начала затапливать печку, чиркая спичкой по коробку. С минуту она молчала, потом небрежно-холодноватым тоном ответила:

— А чего ее жалеть?

— Как чего? Мы тут родились, росли… у тебя мать, отец, родня…

— Ну и что же… Они будут в Даниловке, а мы — в городе.

Ершов снова порывисто лег навзничь, забросил руки за голову. На душе у него стало нехорошо, мутно.

— Не знал я, что ты такая, — уныло протянул он.

— Какая?

— Никого и ничего тебе не жаль.

— Да чего же всех жалеть, Алеша! Нам с тобой об своей жизни думать. Мы же молодые, у нас дети будут, их учить надо. Средняя школа тут есть, а институтов-то нету. Мне хочется, чтоб дети мои были образованные.

— Не обязательно в городе жить, чтоб детей учить, — сухо сказал Алексей. — И потом, до тех пор, когда у нас с тобой такие дети будут, — ой, далеко. Стоит ли загадывать?

— Живой о живом думает, Алеша. И мой совет тебе — не отказывайся ты.

— Да ведь мне сперва одному придется…

— Ну и что же! Поезжай пока один… а потом и мы с Катей (так звали их дочурку).

— Хватит тебе, — с раздражением проворчал вдруг Ершов. — Говорила, спать, а теперь бубнишь и бубнишь.

Наташа подожгла бумагу в печке, потом вымыла руки, вытерла их и подошла к кровати.

Слышно было, как постреливают дрова, от печки на стенку падало желтое дрожащее пятно света. Дочурка посапывала в плетенной из ивовых прутьев кроватке.

Ершов не спал и тоскливо глядел в потолок. В избе становилось совсем уже светло. Он повернул голову, отсутствующим взглядом, холодно посмотрел на жену. Глаза их встретились. Он подумал: «Разные мы с ней… не поймет она меня, нет, не поймет!» За всю их совместную жизнь впервые пришла ему в голову эта горькая мысль. Лицо Наташи как-то странно дернулось и вдруг засветилось веселой, жизнерадостной улыбкой, которая всегда так нравилась Ершову, перед которой он был совершенно бессилен.

Обнимая за шею и целуя его в глаза, Наташа, стоя на полу, грудью упала на него. И тогда тихая, сладкая нежность вдруг всколыхнула его душу. «Любит она меня!»

— Натик мой! — пролепетал Ершов, гладя ее по голове, с волнением ощущая ее мягкие, льняные волосы, заплетенные в косы.

— Ты не сердись, Леня… я глупая… ничего не понимаю. Ты у меня большой, умный, сильный… делай так, как тебе нужно. Вот и все! И спи. Спи, пожалуйста. — Наташа высвободилась из его рук. — Спи. Пойду корову подою.

3

В кузню Ершов пришел часам к восьми утра. Было тепло, но пасмурно. Небо закрыло серыми сплошными облаками. Половнев встретил Ершова вопросом:

— Опять всю ночь просидел?

— Всю.

— По-моему, так нельзя. Голове тоже отдых нужен, не то психом станешь.

— Верно, Филиппыч. — Ершов ухватился за рычаг и начал раздувать горн. — Ну, все! Кончено. Больше не буду! — веселым голосом сообщил он.

— Чего не будешь? — недоумевая спросил Половнев.

— Стихи писать, — каким-то отчаянно-озорным голосом ответил Ершов.

В горне сильно шипело, голубоватые языки пламени переплетались, словно змеи, порываясь кверху.

Половнев держал в клещах кусок железа, сунутый в огонь.

— Потише дуй, — буркнул он, искоса взглянув на Ершова, и, помолчав, снова спросил: — Что ты так обозлился на них?

Ершов не понял.

— На кого?

— Да на стихи? Аж бросать собрался.

— Д чего же? Побаловался — и хватит.

— Они, стало быть, у тебя вроде баловства? Зачем же тогда в газету было лезть?

— Да я и не лез, — простодушно улыбнулся Ершов. — Силком втащили.

— Эка ты какая девка красная, — иронически протянул Половнев. — Изнасильничали тебя! Дури в тебе, Алеха, по самые уши! Газета пишет, что ты способный, а теперь что же выходит? Этот способный порешил на стихи наплевать. И писать больше не будет. Либо мне ты голову морочишь, либо себе — я уж и не пойму, а только несерьезно это.

— Вполне серьезно, Филиппыч. Писал я их… потому — выходили. А теперь не выходят. Выдохся. Вот и все мои способности. Ну, и довольно!

Половнев вытащил железо, положил его на наковальню, стал потихоньку отбивать небольшим молотком. Это был обыкновенный костыль для деревянной бороны. Подправив, Половнев отшвырнул его в сторону.

— Ну и дурак! — сказал он беззлобно.

— Кто дурак? — спросил Ершов.

— Ты! Кто же еще!

Ершов усмехнулся, продолжая раздувать горн.

— Второй раз меня сегодня дураком обзывают.

— Заслужил, стало быть. Да и как же не дурак? Чего ты горно раздуваешь впустую? Пойдем-ка перекурим. Я уж наморился.

Когда они вышли из кузницы, к ним подошел Свиридов, поздоровался.

— Ты что же это, друг любезный, получил назначение и помалкиваешь? — обратился он к Ершову, окидывая его с головы до ног испытующим и недовольным взглядом своих серых стальных глаз.