О чём речь

«гражданин следователь», «гражданин судья». А сейчас слово гражданин невероятно активизировалось – это, может быть, ключевое слово нашего времени. Тут не только разговоры о пробуждении гражданского общества, но и проекты «Гражданин наблюдатель» и (уже закончившийся) «Гражданин поэт». С последним, кстати, интересно вот что. Если читать это название, то вспоминается, конечно, прежде всего некрасовское «Поэт и гражданин» с максимой «Поэтом можешь ты не быть, / Но гражданином быть обязан» (собственно, это отсылка к известной формуле поэта-декабриста Рылеева из его посвящения к поэме «Войнаровский»: «Я не Поэт, а Гражданин»). Однако, если послушать, как звучит анонс проекта, то там отчетлива интонация обращения, причем весьма панибратская, с ударением на слове гражданин. Не буду сейчас вдаваться в лингвистические тонкости, но исследователи интонации учат нас, что именно такое ударение на первом слове двухсловных обращений («ДОКТОР Петров!», «ИВАН Иваныч!») при неформальном общении – специфическая черта русской интонации. Ну, например: «ГРАЖДАНИН поэт, что это вы себе позволяете?»

А уж о слове мещанин и его истории можно говорить бесконечно. У него есть старое сословное значение, в котором оно указывает на городского обывателя. Ну, и есть, конечно, то, что мы помним из школы: «Обличение пошлости и мещанства у Чехова», «вылезло из-за спины СССР мурло мещанина» – это, конечно, Маяковский, призывавший свернуть канарейкам шеи во имя торжества коммунизма. Мещанин и здесь – человек, сосредоточенный на материальных благах, не способный к полету и духовным исканиям и при этом придающий большое значение внешним приличиям и тому, чтобы все было «как у людей» и «красиво». Русское слово мещанин очень напоминает немецкое der Bürger. У того точно так же первое, старое значение нейт рально, во втором же оно выражает романтическое презрение к пошлякам-обывателям. В русской литературе тип немецкого бюргера с яростным отвращением описан в цветаевском «Крысолове». Вообще коллизия борьбы с пошлостью и мещанством в русской культуре, безусловно, восходит к немецкому романтизму. Сквозной сюжет не только романтизма, но и всей немецкой литературы нового времени – противостояние поэта и бюргера или, как формулировал Гофман, энтузиаста и филистера. У Томаса Манна герой новеллы «Тонио Крёгер» позиционирует себя как художника, который выше толпы, но втайне его влечет к незамысловатым, белокурым и голубоглазым. Он борется с бюргерством, но сам получает обвинение в том, что он не более чем заплутавший бюргер.

Надо, впрочем, заметить, что время от времени случаются попытки реабилитировать слово мещанин, представив мещанина как частного человека, хранителя простых человеческих ценностей. Самая яркая, пожалуй, представлена в одном из стихотворений Тимура Кибирова («Послание Ленке»), где призыв «быть мещанами» понимается в смысле противостояния двум «романтизмам» – люмпенскому и интеллигентскому. Кибиров предлагает квасить капусту, варить варенье, снимая с него вкусную пенку (привет Розанову), осознать «метафизику влажной уборки» – в общем, любить живую материю жизни и не давать увлечь себя разнообразными химерами. Тем не менее, при всем обаянии образа частного человека с томиком Пушкина «за кремовыми шторами», для которого гражданская позиция состоит в том, чтобы быть лично порядочным и защищать своих близких, само слово мещанин в русском языке остается малопривлекательным и ассоциируется вовсе не с булгаковско-розановской традицией.

Так что слова горожанин, гражданин и мещанин разошлись весьма радикально, причем последние два стали едва ли не антонимами.

Но бывают иногда, как заметил Пушкин, «странные сближения». Политтехнолог Сурков (кажется, это был он) подарил нам прощальное, как тогда казалось, мо: «партия рассерженных горожан» – явно желая подчеркнуть умеренно-бюргерский настрой протестантов. Однако вот тут как раз и уместно вспомнить историю слов: из горожанина получается не только мещанин, но и гражданин.

О странных и смешных словах

Часто люди смеются, говоря о словах, которые когда-то пытались проникнуть в язык, да не попали и забылись. А те слова, что удачно в языке обустроились, кажутся совершенно нормальными. Совсем как в анекдоте про «смешную фамилию Зайцев». Ха-ха-ха, мокроступы! Какая потеха! Кто мог даже предположить такую глупость, что столь дурац кое слово приживется? А интересно, почему глупость-то? Самокат и паровоз прижились – и ничего. Мокроступы совершенно в том же духе. Повезло бы больше – и никто бы не смеялся, а, наоборот, потешались бы над тем, что за уморительное слово было когда-то – не то галоши, не то калоши. Вместо нормальных обычных мокроступов.