О хлебе, любви и винтовке

Как я сердился, как бесился: не приняли! Ну и что? А может, так действительно лучше? Мы не должны давать врагам ни малейшей надежды. Найдутся парни кристально чистые. А я в другом месте не хуже поработаю. Тысяча профессий ждет меня.

И Люда не рассердилась, хотя я обидел ее сильно. Хорошо, очень хорошо устроен человек: он сразу забывает все плохое и хранит хорошее. Такова человеческая природа. И да здравствует такая природа! Ведь когда человек злится, он даже мечтать не может. А мечты — это крылья человека, его будущее, цель. Отними у человека мечту — и он превратится в ничто, в существо, достойное сожаления…

Намаюнас встретил меня удивленно:

— Чему ты улыбаешься?!

— Соскучился.

— Маня! У нас гость!

— Какой я гость! Домой приехал.

— Не приняли?

— Вроде того.

— Шутишь!

— Честное слово.

— Натворил что-нибудь?

— И не думал.

— Погоди, погоди, не тараторь. Садись и объясни по-человечески: за что?

— За все понемногу.

— Нет, тут что-то не так. По глазам вижу.

Мне не хотелось огорчать его. Он и так сделал больше, чем мог. Мне тоже не хотелось грустных воспоминаний, в ушах еще звенела музыка.

— Я, знаете, думал, что под орган можно только молиться.

— У тебя что, с головой как?

Только после стакана водки мы с ним заговорили на одном языке.

— Говоришь, подполковник Гладченко? Черный такой? Лицо строгое, интересное? Голос резкий? Подтянутый, аккуратный?

— Какое там — аккуратный. И голос не резкий, скорее приятный.

— Да говори же, — Намаюнас ухватил меня за руку, — на лице под левым глазом у него шрам?

— Есть.

— Тогда все ясно. Наши бумаги в таком случае могли только повредить. — Намаюнас больше не угощал меня, пил сам. Потом обхватил руками голову и сидел так, задумавшись, долго, с полчаса.

— Говоришь, Гладченко?

— Так точно.

— Анатолий Миронович?

— Кажется.

— Видишь, брат, когда жизнь течет спокойно, все отстаивается, кристаллизуется. Но стоит подняться буре, и волны взбаламучивают все, приводят в движение, и плавает тогда на поверхности всякое дерьмо и отравляет жизнь. Много времени нужно, чтобы оно осело. Если не уничтожать эту нечисть, она может заполонить собой землю…

— Вы устали, Антон Марцелинович… и немного пьяны.

— Устал? Да! Но жизнь-то продолжается. Я не могу забыть: тысячи людей сложили головы за нашу идею! Нужно все силы положить, чтобы как можно меньше дерьма было среди нас. Подлецам на руку мутить, потому что в чистой воде они — ничто. Ты думаешь, я трус?

Я ничего не думал. Уложил Намаюнаса на диван и вышел на цыпочках.

— Опоздал, — коротко объяснил я обступившим меня ребятам.

Назавтра Намаюнас, громыхая как гром, ранним утром уехал в Вильнюс. Мы с отрядом сопровождали волостной актив на хлебозаготовки.

Все шло хорошо. Да обеда выполнили и перевыполнили задание. Остался только кулак Карконас. Усадьба его стояла на прогалине в глухом лесу. Не решаясь рисковать всем обозом, мы со Скельтисом, Шулёкасом и уполномоченным по заготовкам свернули на пароконной телеге в сторону усадьбы.

Карконас ждал нас. Покусывал соломинку и улыбался.

— Смелые вы люди, — ухмыльнулся он.

— А чего нам бояться?

Хозяин, продолжая улыбаться, хитровато прищурился:

— Тут поблизости Неман, ведомо вам?

— Знаем.

— И что зимой во льду проруби делают, знаете?

— Знаем.

— Смельчак! — Видя, Что на меня не подействовали намеки, он продолжал более откровенно: — А в сорок первом драпал?

— Ну.

— Может, опять собираешься, что жратвы набрал полные узлы? — Он кивнул на телегу. — Не успеешь.

— Узлы тебе оставлю, чтоб не сбежал, когда мы вернемся.

— Не зря тебя Длинным Чертом прозвали.

— Не зря. Почему поставки не сдаешь?

— Не хочу, вот и не сдаю.

— Решил наплевать?

— Нечего мне везти. В прошлый раз вы все подмели.

— А если найдем?

— Найдешь — все ваше.

— Приступайте, ребята.

Ребятам дважды повторять не пришлось. Глаз у них был наметанный, особенно у Скельтиса. Станет, оглядится и почти безошибочно находит самый замысловатый тайник. Не промахнулся он и на сей раз. Через полчаса мы уже стояли в сарае над добротно сделанной и хорошо замаскированной ямой.

Карконас мял в руках шапку. Его самоуверенность испарилась, улыбки как не бывало.

— Сколько государству должен?

— Не знаю.

— И не стыдно вам, — начал журить я хозяина. — В городе каждый килограмм считают, а вы зерно гноите в яме. Это же преступление…

Карконас молчал.

— Сам будешь взвешивать или нам заняться?

Карконас колебался.

— Тебе известно, что за утайку зерна имеем право забрать все? На семена отвесим — и дело с концом.

Карконас кусал губы.

— Ну, так как?

— Не дам!

— А я думал, ты совесть не совсем потерял.

Карконас взорвался. Швырнул шапку наземь, выхватил из-за пазухи какую-то книжку и, размахивая у меня перед носом, принялся кричать:

— Я ждал, пока ты о совести заговоришь! Нарочно ваш молитвенник за пазуху сунул. Что здесь написано? — Он открыл книгу на загнутой странице и стал по складам читать: — «Ли-кви-ди… ликвидировать кулачество как класс»… Ну и ликвидируйте! Уничтожайте! Дам я вам зерно или не дам — один черт, все равно конец пришел. А ты, Длинный Черт, еще о совести говоришь. Стреляй сразу! — Он рванул на груди рубаху, — Стреляй, ирод!