О хлебе, любви и винтовке

Тишина и раздраженное, нетерпеливое покашливание.

Что же было дальше? Кажется, бас сказал:

— Пустое все это…

И опять долгая тишина. Кто-то покашливает, кто-то невнятно объясняет что-то, а резкий, звенящий голос начальника курса не уступает:

— Говорите, Намаюнас старается? А что делать такому? Как свидетельствуют факты, люди, имеющие те или другие хвосты, всегда подозрительно исполнительны и старательны.

Я не мог совладать с собой и схватился за ручку двери.

— Еще раз спрашиваю: сможем мы его использовать для оперативной работы или нет?

— Нет!

— Сможем!

— Надо подумать! — раздались нестройные голоса.

— А как с инструкцией быть?

— Исключения допускаются. Он парень не рядовых способностей и из хорошей семьи, — уже не меня, а себя защищал начальник школы.

И опять этот злой голос:

— И тут я мог бы спорить. Соседи о них отрицательно отзываются. Его брат чист — согласен, но отец несколько подозрителен. Три года в немецком лагере — это не шутки. Причем он не участвовал ни в каких организациях Сопротивления, остался жив. А мы прекрасно знаем, что фашисты и там вербовали людей…

Я ворвался в комнату как угорелый:

— Если боитесь ошибиться, не принимайте. Но не думайте, что мой отец… что Намаюнас! Я за них головой ручаюсь! Они честные люди…

— Видите — чувствуется школа Намаюнаса, — сказал обладатель злого голоса, чернобровый красивый подполковник.

— Вы не имеете права так о людях, которых совсем не знаете… Собрали слухи, которые распускают о нашей семье антисоветские элементы, и думаете, что это правда. Некоторые соседи нас ненавидят, но, чтобы заслужить их любовь, надо быть такой же сволочью… — Я не мог подыскать слов. Крикнул и выскочил за дверь.

С момента той злосчастной исповеди Арунаса я был готов к такому удару, собрал в кулак всю свою выдержку и все же не сумел совладать с собой, сорвался. Помчался в свою комнату, собрал вещи, кинулся к воротам, но выйти не смог: требовалось отметить пропуск. Пришлось вернуться.

— Некрасиво подслушивать за дверьми, — выговаривал мне начальник отдела кадров. — Сам ты себе все испортил, комиссию настроил против себя. Теперь не знаю, как решат.

— Мне ничего не надо.

— Ты не имеешь права так вести себя.

— Отпустите меня домой!

Когда я вернулся в ту большую комнату, все уже было решено. Меня ругали за нетактичную выходку. Наконец начальник школы сказал:

— Ты опоздал, отстал от программы. Кроме того-тебе еще нет восемнадцати. Мы твою кандидатуру переносим на следующий год. Тогда все окончательно выяснится, а ты, надеюсь, станешь серьезнее.

Это было самое неприятное решение. Мне не сказали прямо, по-мужски, а оставили мучиться еще год. Еще целый год раздумывать, сомневаться и огорчаться.

Приехав домой, я побежал в комитет комсомола к Грейчюсу с упреком и угрозами:

— Какое вы имеете право клеветать на человека?!

— Подожди, Альгис, хвататься за наган. Что с тобой? Тебя прямо-таки не узнать.

— Еще бы, так расписали в своей характеристике.

— Знаю. Слышал. Но мы уже другую выслали. Прости, если можешь. Это работа Арунаса. Я в тот день около пятидесяти характеристик подписал. Глянул — начало вроде в порядке, — ну и подписал, печать поставил. Но я этого так не оставлю…

Отец все понял с первого взгляда. Подбодрил меня:

— Нет худа без добра. Учебу кончишь, отдохнешь. Может, и лучше, что не приняли. — Моргнув мне, он объяснил улыбающейся матери: — Врачебную не прошел.

«Врачебную! — У меня внутри все кипело и клокотало от бешенства. — Неужели придется всем врать? Неужели я и Шилейкам должен буду так объяснять? И ребятам из отряда, которые верили каждому моему слову, придется жаловаться на всякие недуги? Нет, это уж чересчур! Скорее из дома, скорее из этого несчастного города, скорее в отряд! Там меня поймут, только там».

На улице встретил Люду.

— Приехал?

— Да.

— И не зашел?

— Не мог.

— Что с тобой?

Я не ответил. Шли молча. Люда смотрела на меня ласково, но глаза были печальные и задумчивые. Не мог и я оторвать от нее взгляда и все яснее понимал, что чем дальше стараюсь убежать от нее, тем ближе она мне становится.

Люда была серьезна, и я хмурился. Но в душе уже улыбался, заметив, с каким уважением и страхом она смотрит на мою полувоенную форму и оружие. Посмеивался и над собой, вспомнив, как утешался словами мудреца о том, что время и расстояние — два величайших целителя человеческих страданий. Шутник он, мудрец этот. Один лишь взгляд, полный любви, опрокинул в тот вечер всю его вековую мудрость. Бледнеет только неистинное и непостоянное, а все правдивое, нетленное расцветает и сверкает все новыми и новыми красками.

А наша с нею любовь самая красивая, самая настоящая!

Мы шли и молчали. И тишина вокруг была такой же торжественной, светлой и доброй, как наша дружба. Я не мог больше злиться и проклинать.

— Знаешь, Люда, мне дали отставку.

— Неужели не приняли? — Она закрыла лицо руками. — За что? — вопрос прозвучал робко, отчаянно. Я понял, что она боится ответа, так как считает себя виновницей моей неудачи.

— Сам толком не пойму. Всего понемногу, наверное.

— Это несправедливо!

— Не тебе судить! — ощетинился я.