О хлебе, любви и винтовке

— Не лезь, пусть сам возьмет.

Кое-как, вцепившись непослушными пальцами в край тумбочки, я дотащил руки до стакана. Обхватил его, потянул к себе. Вот и край тумбочки. Я изо всех сил сжал стакан. До чего ж он был тяжелый и скользкий! Я даже вспотел, пока напился.

Вечером офицер посоветовал Люде:

— Вы, уважаемая, принесите ему резиновый мячик, пусть работает с ним. Я в фильме видел — боксеры так тренируют мышцы рук.

С тех пор работы у меня было по горло. С утра до вечера я мял, давил, сжимал мячик. Но на офицера все еще был сердит.

— Ты на него не очень-то, — сказал мне как-то гитарист. — Человека еще война держит: под взрыв угодил, изрешетило осколками. Так-то вот, в тело как в масло входят, а обратно не тут-то было. Одни, правда, вынули, другие вроде сами должны выйти. Да еще несколько старых под печенью сидят. Так что, брат, ему солоно пришлось… — Он наслаждался моим потрясенным видом и старался изо всех сил.

— Не ври! — оборвал я его.

— Пари? — протянул он руку.

Я долго не решался подойти с вопросом к «злюке», но однажды нашел повод — Люда в тот день принесла вкусных домашних пирожков, и я отправился угощать.

Переминался и терся возле него до тех пор, пока он не спросил:

— Ну, что надобно?

Мне вдруг захотелось сказать ему что-то очень теплое и хорошее, но я постеснялся показаться глупым мальчишкой. Покраснел и обеими руками сжал тугой мячик. Потом взглянул на него. Его глаза смеялись и дразнили. Мне стало легче, и я улыбнулся.

— Послушай, а твой начальник Намаюнас случайно не Антон Марцелинович? — поинтересовался он.

— Он самый, — ответил я, растерявшись, и только теперь заметил, что офицер старше, чем казалось издали.

— Привет ему передай.

— Вы его знаете?

— Вместе воевали».

2

Арунас лежал обессиленный, ко всему безразличный, как человек, сделавший, что было в его силах, и решивший не сопротивляться больше. Все казалось ему трогательно милым и хорошим. Мысли стали простыми и светлыми, будто у путника, собравшегося в далекий путь, который все обдумал, подытожил и теперь уходил, ничего не оставляя позади.

«Ну что ж, будь что будет. Пусть свершится то, что должно свершиться! — И сразу же мысли вильнули в другую сторону. — Не хотелось бы только подыхать в такое замечательное утро, когда уже позади эта чертова тьма, самая длинная и самая холодная в году. Хотя умирают в любое время…

И какой дурак сказал, что все от человека и все для человека? Вообще-то для него многое: бомбы и тюрьмы, войны и искусство, симфонии и полицейские свистки. Для него кандалы и самолеты. Господи, как много для человека, еще недавно бегавшего на четвереньках и лазавшего по деревьям! Все для него. А он для чего?

Говорят, что постепенно в нашем обществе все станет бесплатно, прежде всего спички, соль, нитки, папиросы… Какая ерунда! Я бы в первую очередь сделал бесплатными театры, музеи, концертные залы, книги. Чтобы каждое собрание, например, начиналось с хорошего фильма…

У нас в школе тоже все было бесплатно — и хлеб, и одежда. И муштра. Только там все брали от курсанта, а ему давали лишь столько, сколько требовали программа и устав.

Холодная голова, горячее сердце, чистые руки!

А у меня были только чистая анкета да желание добиться теплого местечка? Я, как говорил Альгис, — талантливый карьерист с позвоночником гимнаста, со слухом музыканта и нюхом бушмена.

Может, я и такой, да ведь не использовал этих качеств. Сломался мой гибкий хребет. И споткнулся я на самой твердой, ровной, на столбовой дороге. Меня провела девушка. Красивая, пустая, холодная и нечистая. Зато дочь генерала. Классика, сам Жюль Верн лучше бы не придумал.

Я был поражен ее красотой. Потерял разум, а потом было уже поздно. Только теперь я понимаю, что красота эта была холодной и безжизненной, словно ее не мать родила, а написал художник, и в последнее мгновенье, когда осталось положить морщинку, штрих, который вдохнул бы в картину жизнь и тепло, кто-то сломал кисть. Портрет навсегда остался лишь холодной игрой красок.

Ей не хватало человеческой теплоты.

Увидел ее на танцах. Не знал, кто она, откуда, но врезался, что называется, с первого взгляда. Ходил за ней неотступно весь вечер. Перед полуночью она, как Золушка, исчезла. И появилась только в следующую субботу, еще красивее, еще притягательнее. В тот раз я решил, что пойду ее провожать. Но за ней приехала машина, и моя Золушка укатила. Да, вышло не по сказке. Золушка оказалась царевной. Меня очень заинтриговала и эта таинственность, и военный номер машины, подогревало и обилие поклонников. Я молча объявил им войну.

Познакомились мы с ней во время танца.

— Вы великолепно танцуете, — польстил я.

— Чего не скажешь о вас. Ваше счастье, что вы приличного роста.

— А может быть, это мое несчастье?

— Я люблю высоких.