О хлебе, любви и винтовке

— Ты ко мне заходи, не стесняйся. Свою жизнь устраивай как знаешь. Я тебе не судья. Но, как отец, освобождаю тебя от данного слова. Хотя вообще-то не торопись, подумай. Кого мы только не научились перевоспитывать, а тут кукла тряпичная. Как-нибудь совладаешь.

— Если можете, помогите мне попасть в ускоренную группу.

И я оказался в ускоренном выпуске оперативников. Через год группа была выпущена. Я получил звание лейтенанта и прибыл сюда.

Бежал от трудного сражения, в борьбе с бандитами искал забвения. Нет, опять не то. Я искал пути полегче… Испытывал судьбу и окончательно разозлил ее. Героического конца не будет. Придется самому выпутываться, как умею. Только бы температура спала… Только бы выдержать до появления этой сволоты…»

Небо постепенно светлело, но холод хозяйничал в полную силу. Близилось утро самого короткого дня.

3

Альгис курил. Дым плотными клубами выходил изо рта и, смешавшись с дыханием, индевел на отворотах шинели, на бровях и шапке. В доме зажегся огонь. Из трубы поднимался дымок и ясной полоской устремлялся к звездам. Стукнула дверь.

— Наконец-то! — вздохнул Альгис…

«Наконец я выздоровел. У ворот больницы меня ждали комсомольцы. Девушки подшучивали надо мной: над стрижеными волосами, над забинтованной шеей, из-за чего я не мог повернуть головы, так что приходилось смотреть исподлобья, набычившись. Люда стояла в стороне. И что меня очень смутило — держала завернутый в бумагу живой цветок. Она делала вид, что поправляет цветок, на самом же деле посматривала исподтишка на меня и краснела.

Шумной ватагой пошли к гимназии. Только здесь я узнал, что друзья решили по поводу моего выздоровления устроить молодежный вечер. И я должен был поделиться впечатлениями, рассказать о событиях, боевых эпизодах.

— Рассказывай! — Багдонас усадил меня на сцене, за маленьким столиком, покрытым красной материей.

Легко сказать — рассказывай! Перед глазами стояли похороны Вердяниса, последний бой, сожженные усадьбы новоселов. А я, не зная, о чем говорить, без конца водил ладонью по волосам, откидывая со лба несуществующие пряди.

— Йотаутаса убили, — сообщил я печальную новость. — Комсорга вашего. Товарищи писали. — И когда молчание стало невыносимым, добавил: — Бывший восьмиклассник нашей гимназии Скейвис теперь главарь бандитской шайки… — Я вздохнул всей грудью и с облегчением спросил: — А может быть, есть вопросы? — Хотя знал, что не смогу ответить и на вопросы. — Ну, а у вас что хорошего?

Собрание не удалось.

Когда мы остались вдвоем с Людой, я не знал, куда глаза девать от стыда.

— Опять что-нибудь не так? — ласково спросила она.

И вдруг все мое недовольство собой вылилось на Люду.

— Послушай, Люда, а если бы я остался без рук?

Она пожала плечами и искренне удивилась:

— Я об этом как-то не думала…

— А ты теперь подумай! — Меня злило ее легкомыслие.

— Зачем? Ты здоров, и я счастлива.

— Так рассуждать можно, только начитавшись «благородных» романов. — Я, по правде говоря, не знал, существуют ли вообще такие романы. — Нельзя так.

Люда помолчала, потом мягко и проникновенно посмотрела на меня:

— Разве это плохо? Я всегда с тобой, что бы ни случилось. А теперь иди домой. Тебя там, наверное, ждут не дождутся.

Она говорила со мной, как с младшим братишкой, и я окончательно запутался. Не зная, к чему придраться, с раздражением спросил:

— А твои родители?

— Они не вмешивались. Когда узнали, что с тобой стряслась беда, сказали, что непорядочно сидеть в такое время дома.

Да, это были хорошие слова. Но и они разозлили меня. Злился я вовсе не на Люду. Меня бесило, что сам я невольно склоняюсь на ее сторону, отступаю от решения комсомольской организации, запрещавшего родниться с классовыми врагами. Я продолжал дружить с дочерью директора департамента и почему-то в этом поступке никак не мог найти ничего плохого.

— Значит, ты пришла из чувства порядочности или по любви?

— И по любви и из порядочности.

— Как можно думать о чести, когда любишь? — От бессилия и злости я стал нести чепуху.

— Можно. И мама говорит, что юноша даже в любви не имеет права терять достоинство.

— Буржуазные предрассудки.

Люда побледнела и, глядя мне прямо в глаза, спросила:

— За что ты меня так?

— Люда…

Она заплакала. Я готов был провалиться сквозь землю от стыда. Пришлось выходить из положения.

— Ну, давай мириться. Мне нельзя нервничать, — пошутил я.

Люда вытерла слезы и решительно зашагала прочь…

— Ее в комсомол не приняли, — рассказал мне Багдонас. — И дома у них что-то не в порядке. То ли отца с работы уволили, то ли из квартиры выселяют…

«Хорошо же я отблагодарил нашу палатную «нянечку»!» Мне в запальчивости даже показалось, что в несчастьях Люды виноват именно я.

— Пошли! — потянул я товарища, хотя не знал еще толком, чем же я могу ей помочь. Но был уверен, что в эту минуту мой долг — находиться рядом.