О хлебе, любви и винтовке

— Можно и в газету. — Намаюнас прищурил глаз, покусал губу металлическими зубами и сказал: — С твоим стариком мы не в особых ладах. Посмотрим, чего сынок стоит…

— Товарищ начальник, прошу вас, не напоминайте мне об отце.

— Интересно… — протянул он. — Маня! Неси-ка кварту. Гость у нас!

В тот день судьба была ко мне милостива. Добрался до места благополучно, у начальника наелся досыта, выпил и заснул за столом. Намаюнас собственноручно стянул с меня сапоги и уложил на диван…»

5

Альгис пошарил в мешке, нет ли чего съестного. Не найдя ничего, рассмеялся:

— Вот так праздник!

«Хорошо праздновать, когда есть чем. У нас дома праздник бывал всякий раз, когда отец приносил зарплату. А иногда праздновали без гроша в кармане. На такой случай нужно хорошее, светлое настроение. И тогда улыбка может заменить солнце, а ласковое слово согревает, как потрескивающие в печке дрова. А деньги что? Хоть ворох денег мне сейчас — ни согреться, ни поесть…

Из больницы я вернулся гол как сокол, ни гроша за душой. Как рады были мне дома! Мать прильнула, обняла. Пораженный ее сединой, сказал невпопад:

— Как ты поседела, мама!

— Пора. — Она не рассердилась, только грустно улыбнулась.

Отец радовался сдержанно, немногословно — по-мужски.

— Ну, побеседовали со смертушкой? — как бы между прочим спросил он.

— Поговорили…

— Ну и как?

— Страшно.

— Хорошо, что страшно. Ей в глаза заглянешь — жизнь крепче любить будешь. И не станешь спорить со мной. Ведь моя правда вышла: так кто же стрелял в тебя?

— Ринд… Оставим на завтра, — попросил я.

— Ладно. Но одно вбей себе в голову: господа сами ни за какие деньги голову не сунут в такое дело.

— Ну, пошел теперь! — упрекнула его мать. — Поесть спокойно не можешь!

Чтобы сменить разговор, я стал расхваливать щи. Но это не подействовало. Отец продолжал свое:

— А рана как?

— Пока молчит.

— Слава богу! Может, одного Винцаса хватит!.. — вырвалось у него, а я невольно схватился за карман гимнастерки, где все еще лежала «похоронная» на брата.

«Знают! Все знают!» — у меня перехватило дыхание. Только после долгой паузы я смог сиплым голосом спросить:

— Неужели?..

— Я же говорила, что не нужно… — И в глазах у матери застыли и ужас, и страдание, и страх за меня.

— Ну-ну, возьми себя в руки, не раскисай, — легонько и ласково отец похлопал ее по плечу. — Невмоготу больше таиться. Брат ведь! Прости, что молчали так долго, боялись во время болезни… — Он повернулся ко мне, и я со страхом смотрел на измученное болезнью, худое, обтянутое желтой кожей лицо, на костлявую, иссохшую фигуру, на скорбную складку возле рта. А когда-то это лицо всегда светилось такой доброй улыбкой. Отец положил мне руку на плечо: — Я был в штабе, когда дивизия проходила мимо. — Он сглотнул, проталкивая подступивший к горлу комок. — Говорил с товарищами Винцаса. — Отец умолк. Молчали все. Общая боль сблизила нас.

«И я хотел скрыть от них! Столько времени молчал! Разве позднее узнать — утешенье?»

— Что они рассказали?..

— Оборвался провод. Товарищ Винцаса не мог идти, натер ногу. Пришлось Винцасу. На обратном пути задержался около знакомых солдат прикурить. Тут и догнала мина. Разорвалась сзади, изуродовала. А тем, кто за ним стоял, ничего — кому руку, кому ногу оцарапало…

«И все же он пал смертью героя», — подумал я, а вслух сказал:

— Не повезло Винцасу…

— Счастье и несчастье — два конца одной палки. За какой ухватишься…

«Целый год я им не писал правды. А чего боялся?»

Отец курил, мать тихонько плакала, брат и сестра с состраданием смотрели на меня. И я признался:

— Я уже давно, целый год, ношу в кармане извещение о смерти Винцаса…

Лучше б мне не признаваться: мама начала рыдать, а отец, покачивая тоскливо головой, спросил:

— Ждал, пока меня совсем доконает?

— Прости, отец, я думал… Не смел я причинять такую боль…

— Так куда больнее, когда другие возвращаются, а о твоем ни слуху ни духу.

«Бандитских жен пожалел, последние деньги Скельтису отдал, а собственной матери побоялся правду сказать». Стало горько, я не смог выдержать. Взял лыжи и вышел.

Легкий морозный воздух, яркий снег, скольжение отвлекли от грустных мыслей. Вот откос, где мы в детстве катались на лыжах и санках. Попробовал съехать, но свалился в снег, неудобно повернул голову. На шее что-то хрустнуло, и жгучая боль пронзила затылок. Наверх я пошел пешком. На полпути нагнал карабкающуюся в гору женщину. Через плечо у нее висели матерчатые торбы. Она тихо молилась.

— Добрый день! — Женщина поздоровалась первой. Повернула ко мне морщинистое лицо и, разглядывая меня слезящимися глазами, узнала: — Что же это ты с собой сделал?

«Риндзявичене!» Приветствие комком застряло в горле. Это было как насмешка судьбы.

— Я помогу вам, — взял у нее плетеную сетку, набитую хлебными корками и огрызками.

— Помоги, помоги, раз такой добрый, — вздыхала она и что-то бормотала, ковыляя по тропинке. Ветер доносил до меня запах грязной одежды, плесени и нищеты.

— Как вы теперь живете? — Я говорил, стараясь отвернуться от неприятного запаха.