О хлебе, любви и винтовке

— Какая там жизнь! — тяжело вздохнула старуха. — Вот подошла сейчас к проруби, да не осмелилась… Словно забор какой перед глазами встал. Подумала, может, еще кому-нибудь сгожусь, нужна буду. И ты небось к родителям прильнул, только когда боли одолели?

— Что поделаешь, — я не мог оторвать глаз от своих рук.

— А мои вот не возвращаются. Как подались, так и запропастились. Ни одному нет дела до того, что мать по дворам побирается. — Она положила свои торбы на снег и села передохнуть.

— Вернутся, — проговорил я чужими губами.

— Эх, такое, видно, счастье у меня. Одного немцы… Второй с немцами. А третий, тот на весь мир озлобился… И бог все терпит.

Я смотрел на руки.

— Ты вот хороший сын. К отцу и матери со вниманием. А я чем перед богом виновата? Растила, как все, не баловала, работать заставляла. У Алоизаса сердце доброе, музыкант он. Только стесняется он своей доброты, прикидывается злым. Может, постарше станет — ума наберется. Вернется, на старости лет опорой будет.

«Не вернется! Нет твоего Алоизаса. Я его вот этими руками… Хороший или плохой — теперь уже все равно. Не вернется!» — оглушительно кричало у меня внутри, а посиневшие губы дрожали.

— Да ты никак припадочный? Подумать только — такой молодой.

Она торопливо поднялась, встала перед своими мешками на колени, прямо на снег, и принялась рыться в них. Вытащила пучок желтоватой травы и протянула мне:

— У моего старшенького, которого немцы на мосту застрелили, в детстве тоже падучая была. Этой вот травой отпоила. На, возьми, вместо чайку попей.

Я молчал. Как маленький, спрятал руки за спину и отрицательно повел головой.

— На все воля божья, — вздохнула Риндзявичене и спрятала траву обратно в мешок.

Я немного совладал с дрожью и, выдавливая слова, сказал:

— Нет, мать, ни бога, ни черта. Ничего нет, есть только злые и добрые.

— Это, сынок, как тебе больше нравится. — Она собралась идти.

— Ничего нет! — крикнул я. — И твой Алоизас… — Меня вдруг опять затрясло.

— Господь с тобой, — старушка перекрестила меня. — Ты что-нибудь знаешь про Алоизаса? — Она подошла вплотную и впилась в меня таким взглядом, что последние слова застряли в горле.

Я положил на снег ее поклажу и пошел вперед, затылком ощущая за собой пристальный взгляд. Я не имел права разрушить забор, который отделял ее от проруби. Или от петли. Не было у меня такого права. Не было.

Она проворно, словно молодая, догнала меня, вцепилась в руку и срывающимся голосом спросила:

— Ты виделся с ним?

— Да.

— Очень он переменился?

— Очень.

— А где он теперь?

— Не знаю. Только вот что, мать: ни мне, ни тебе с ним больше дела не иметь…

Шепча молитву, Риндзявичене поплелась дальше.

А мне, когда прибежал домой, захотелось кинуться к матери и выплакаться у нее на груди. Но, взглянув на свои руки, я сдержался. И стало еще тоскливее…»

Из дома вышла Домицеле в накинутом на плечи тулупчике, в коротких валенках на босу ногу. Подбежала к амбару, дернула замок. Альгис осторожно пробрался в свой угол. Слышно было, как долго и громко Домицеле дышала, хукала, согревая железо.

«Видно, взяться нельзя, пальцы примерзают. И как это у меня еще нос не отмерз!»

6

Арунасу стало легче. Совсем легко. Мысли плыли воздушные и светлые. Пребывал в таком состоянии, как ученый, решивший трудную задачу и после всех мук и неудач с улыбкой вспоминающий первые неуверенные шаги и блуждания. Всемогущий и такой одинокий! Рождались все новые и новые высокие слова и мысли, он чувствовал себя в силах ответить на любой, самый неожиданный и трудный вопрос. Ему нравилось такое душевное равновесие, и хотелось только одного — чтобы это продолжалось как можно дольше. Это было затишье перед бурей, но он радовался тишине, не чувствовал приближения бури и не думал, что чем глубже тишина, тем страшнее потом раскаты бури…

Часы остановились. «Совсем приспособились к хозяину! Погодите-ка, сейчас я вас подгоню!» Он с трудом нащупал негнущимися пальцами заводную головку. Окоченевшие пальцы не чувствовали прикосновения крохотного кусочка металла. Арунас мысленно произнес, обращаясь к часам:

«Что ж, послушаемся умных стариков, начнем жизнь заново. Только как же прошлое? Нельзя говорить о будущем, пока не свели счет с минувшим. Если рубить, так уж сплеча, чтобы потом ничто не висело гирями на ногах, не тащило назад…

…Приехал, значит, я в отряд и напился. Напился — это мелочь. Отсюда как раз и начинается самая светлая часть моей биографии. С этого времени я, Арунас Гайгалас, начал дрессировать Арунелиса.

С ребятами познакомился на стрельбище. Стреляли из чехословацкого пулемета, выпущенного в Брно, народные защитники называли его «бронюкас». Такую систему я видел впервые и не очень надеялся на хорошие результаты.