О хлебе, любви и винтовке

Люды дома не было. Дверь оказалась открытой. В самой большой комнате их квартиры, где отец Люды Данта когда-то заслонялся от меня газетой, за роялем сидела какая-то мадемуазель в коротком замызганном халатике и одним пальцем колотила по клавишам. Она курила. На полу стояла недопитая бутылка вина. В подсвечниках горели погнувшиеся свечки, и капли стеарина застывали на черном лаке рояля. Мадемуазель пыталась подобрать мотив гимна.

— Здравствуйте! — Я едва сдерживал готовое прорваться бешенство.

— Привет! — Она даже не взглянула на меня. — Вам Ругиниса?

— Чертыниса… Вы как сюда попали?

— Послушай, милок, а нельзя ли записать ноты обыкновенными буквами? У меня вроде выходит. — И опять, склонив голову набок и высовывая при каждом звуке язык от усердия, она стала колотить по клавишам.

— Как вы сюда попали? — Я крикнул, чтобы дать выход клокотавшему внутри напряжению.

— Заняли свободную площадь. — Она пожала плечами, даже не соизволив обернуться.

У меня зарябило в глазах. Взяв себя в руки, я принялся собирать раскиданные по стульям и дивану всевозможные предметы женского туалета и вышвырнул все это в коридор.

— Ты мне нравишься, — улыбнулась горе-пианистка.

— Мебель ваша есть?

— Тут площадь с мебелью.

— Тем лучше. А теперь убирайтесь!

— Шутишь? — Но, взглянув на мое лицо, она вскочила, зацепив ногой бутылку, и стала медленно пятиться к двери.

Выбежав на улицу, завизжала:

— Милиция-а! Убивают! Милиция-а!

Я решил милицию не ждать. Отправился сам. Каково же было мое удивление, когда в дверях отделения я увидел Грейчюса.

— Мобилизовали, — объяснил он коротко.

Я рассказал ему все.

— Правильно сделал, что пришел. Ты из больницы?

— Да.

— Паспорт получил?

— Нет еще.

— Прекрасно. Я тебе выдам временное удостоверение и пропишу на квартире Данты. Согласен?

— Порядок.

Грейчюс куда-то выбежал с моими бумагами, вернувшись, кое-что выяснил и снова убежал. Через десять минут все было оформлено.

В доме Данты разорялся Ругинис, тот самый парень, что учил меня на комитете чистоте пролетарской любви.

— Буржуи! Контры проклятые! Довольно крови нашей попили! Теперь дайте нам пожить в хоромах…

Я не стал ждать, чем кончится спор между Ругинисом и Дантой, перешагнул порог комнаты.

— Здорово, теоретик! — кивнул я Ругинису.

— А-а, это ты! Ну как — заштопал раны? А я, знаешь ли, вырвался из этого ада целым. Пусть теперь другие отведают. Ты вовремя пришел. Помоги-ка мне этого недобитого буржуя унять.

— А дом национализирован?

— Готовлю документы.

— Ты здесь прописан?

— Это плевое дело.

— А я уже прописан. — И сунул ему под нос временное удостоверение личности. — Да и семья моя вскоре увеличится…

При этих словах Данта, словно подкошенный, рухнул в кресло.

— Объясни по-человечески, — таращил пивные глаза Ругинис.

— С удовольствием. Хорошего понемножку — погостил, поиздевался над людьми, и хватит с тебя. А теперь бери свою дамочку под ручку и мотай, пока я тебя не взгрел. Точка.

— Я здесь живу! Мне советская власть…

— Имей в виду — я контуженный и за свои поступки не отвечаю. Ну?!

Ругинис метнулся к дверям. Засовывая в карманы пальто всякие дамские мелочи, он сулил мне расплату:

— Ты еще пожалеешь. Еще наплачешься. Пожалеешь, что тебя только контузило, а не убило совсем! Вспомнишь еще меня!

Когда они убрались, Данта, не скрывая страха, спросил:

— Вы с Людой действительно?..

Я рассмеялся. Данта строго сказал:

— Я просил бы вас так грубо не шутить. Это касается чести не только моей дочери…

— Да этот Ругинис по-иному и не понял бы, — неуклюже оправдывался я, уводя разговор в сторону. — А площади у вас, товарищи, действительно многовато…»

4

Арунас, скорчившись в соломе, прислушивался к шуршанию жучков, пробиравшихся к теплу. Тех, которым удалось забраться к нему за воротник, он брезгливо сбрасывал.

«Отчего я жалею им толику тепла?.. Для них — это жизнь. — Гайгаласу стало жаль этих крошечных существ. — Но чертовски щекочут, черти. Залезли бы за голенище и сидели бы там смирно, тогда дело другое… — И усмехнулся своей смешливой жалости. — А если невтерпеж? Если вместе с теплом приходит желание двигаться, бегать, даже спасать других? Среди людей тоже бывают такие беспокойные, не дающие роздыху ни себе, ни другим. Их чаще всего не любят, особенно те, у кого совесть дремлет.