О хлебе, любви и винтовке

А может быть, все это неправда? Может, подлость не совершенствуется, а только кажется отвратительной по мере усиления контраста? Ведь чем ярче свет, тем отчетливее видны пятна. И чем темнее, тем ярче виден даже маленький лучик света. Нет. Все совершенствуется вместе с нами. Герои были всегда. Во все времена человек жертвовал собой во имя других. Только геройство мы не привыкли оценивать так, как подлость, — судами, слезами, сребрениками. Само же себя геройство не ценит. Оно не рядится в пышные одежды, выглядит простенько, в шинели солдатской ходит. А подлость знает себе цену и не привыкла показываться в затрапезном виде. К ее услугам — наука, самое современное оружие, деньги и цивилизованный человек. А мы вбили себе в голову, что если завалить человека жратвой и тряпками, он превратится в ангела небесного. Глупости! Видал я такого ангелочка. Только птичьего молока ей не хватало, а она могла предать товарища, замарать свою честь, потому что модно, могла от скуки совестью торговать».

Арунас вспоминает, как ждал решения комиссии. Он стоял, вытянувшись по швам.

«— Куда бы вы хотели? — спросил начальник курса.

— Мне безразлично.

И я не соврал. Мне действительно было безразлично. Неприятности совсем пришибли меня и спутали все планы. Конечно, мой ответ был легкомысленным, но, подумав, я понял, что иначе и быть не могло. Это вполне логическое продолжение моего образа жизни. Я с облегченным сердцем положился на волю судьбы. Назначение получил в Рамучяйский уезд. Ужасно злился на начальника курса, вздумавшего оказать мне эту дурацкую услугу — сунуть под крылышко папаши. Решил не ходить к родителям. Документов, однако, мне не выдали.

— Придется зайти к секретарю укома. Такой порядок.

Зашел. Отец сидел и деловито, даже слишком, рылся в бумагах, глаз на меня не поднял. Я понял, что старик чего-то ждет от меня, но молчал.

— Мать бы пожалел, — наконец не выдержал он.

— Всех жалеть нужно.

— Чепуху городишь!

— Я могу идти?

— Нет. Пока не зайдешь домой, я бумаг не подпишу.

— Это приказ?

— Пока что отцовская просьба.

Недовольные и надутые, шли мы молча по улицам Рамучяй. Я старался угадать, что за сюрприз меня ждет, но додуматься не мог. Да, по правде, и мысли мои уносились куда-то в сторону.

— Так как же будет с семьей? — спросил отец.

— Я не женат.

— Не паясничай, дело серьезное.

В доме я сразу почувствовал присутствие чужих. Мать с преувеличенной радостью и заботливостью топталась вокруг меня. За стеной запищал ребенок.

— Что это за комедия?

Через открытую дверь я увидел Олю, пеленавшую ребенка.

Обедал я за отдельным столом. После еды все же заставил себя взглянуть на ребенка Оли. Ничего не почувствовал. Вроде в кино увидел. Счастье, что девчонка еще не понимала ничего, а то, чего доброго, и она обиделась бы на меня.

Уставившись в пол, Оля с запинкой произнесла:

— Прости, если можешь. Не живи со мной… Только не презирай…

— За что простить?

— За все.

— Разве можно человека наказывать за то, что он поступает по моде? Быть модным — это же не преступление. Это дело вкуса.

— Я буду предана тебе…

— А что, это теперь в моде?

Она расплакалась.

— Вот что, уважаемая Ольга Глебовна. Все бы я тебе простил, даже убийство, будь это ошибкой, заблуждением. Человек не только может, он должен заблуждаться, иначе он не был бы человеком. Но то, что ты мне сказала в ту ночь, я простить не смогу. Это выше моих сил.

Я ушел, чтобы не растравлять себя.

— Глеб Борисович хороший человек, — ненужными словами пыталась удержать меня мать.

— Вот и нянчись с его дочерью. — Я обнял маму и осторожно ладонью прикрыл ей рот. — Не возражай и не плачь. Четыре раза в жизни меня твои слезы сбивали с пути. В пятый раз уже сбиваться некуда. Хватит мне быть Арунелисом! Всего хорошего. А ты, папа, документы перешли по почте.

В Дегесяй я пошел пешком. Еще теплое августовское солнце золотило вдали густой бор. Дорога нырнула в лес и, казалось, застыла на месте. Почему-то вспомнился убитый комсомолец, и я потрогал значок. Я чистил его каждый день, но все не мог оттереть ржавую зелень — след лесной сырости и человеческой крови. Вспомнил нашу поездку, разговор с Раей, свою свадьбу, и на душе стало тоскливо. Встречи с бандитами я не боялся. В тот день мне даже хотелось испытать свою судьбу. До тех пор, пока они меня не превратили бы в решето, я бился бы с ними!

Впереди показалась пароконная телега.

— Подвези-ка! — остановил я возницу.

— Так нам же в разные стороны!

— Повороти! Не ради собственного удовольствия я плетусь в такую даль.

— Как прикажете, господин-товарищ.

— Так вот и прикажу. А господина проглоти, а то как бы не подавился.

Крестьянин повернул лошадь, стегнул, и телега затарахтела.

— Поторапливайся!

— Э, дальше смерти не уедешь, — буркнул он, но прикрикнул на лошадей.

К вечеру я добрался до Дегесяй. Намаюнас принял меня, как положено, только немного удивился:

— Один добрался? Ты повторил рекорд Бичюса.

— В газету нужно написать, — огрызнулся я, как будто тогда еще предчувствовал, что этот старый хрен уши мне прожужжит Бичюсом.