О хлебе, любви и винтовке

Хотя время было позднее, в кабинете сидели почти все члены комитета — что-то обсуждали. Ближа велел Рае приходить на работу на следующий же день. Так окончились мои двойные обязанности: я стал только инструктором, она — машинисткой.

На радостях я пошел провожать ее. Она что-то говорила про гетто, о погибших родителях, рассказывала о каком-то спасителе враче, заменившем ей отца. А мне было неловко оттого, что она еврейка. Я не националист, но все же…

Я бережно вел ее под руку. Густые красивые волосы девушки касались моего лица, от них приятно пахло свежестью. Потом я перестал думать о постороннем, склонился к ней и вздохнул:

— Какой замечательный запах.

Рая рассмеялась и объяснила, что это ромашка или еще что-то вроде этого. Я не удержался, обнял ее и крепко-крепко поцеловал. Она остановилась, оттолкнула меня и испуганно спросила:

— Зачем вы так?

Я рассмеялся. Она еще больше испугалась, робко огляделась и снова спросила, только более настойчиво и сердито:

— Зачем вы это сделали?

А я смеялся:

— Вот чудачка! Зачем парень целует девушку? Видно, так надо. Не мы первые, не мы последние. Ваш спаситель об этом больше знает, он ведь врач.

— Это очень некрасиво.

— Не стану спорить. Со стороны не смотрел, но, должен признаться, приятно, — и попробовал еще раз поцеловать.

Она стояла, опустив руки, и не защищалась. Платок сбился на шею. Мне показалось, что я целую неживого человека, — столько в ней было равнодушия и презрения.

— Зачем вы это делаете? — спросила она в третий раз. — Вы бесстыдник и негодяй. — Она заплакала злыми слезами. — Неужели я похожа на такую, с которой можно делать, что вздумается?

Разозлился и я — подумаешь, принцесса выискалась — и едко ответил:

— Все вы одним миром мазаны. Только не надо гладить против шерсти.

Рая промолчала. Поправила платок и побежала от меня, как от прокаженного. Догоняя ее, я извинялся:

— Прости, я просто так, в шутку… В следующий раз спрошу разрешения…

— Вы страшный человек. Ради своего удовольствия вы по трупам шагать можете.

Мне надоело гнаться за ней, и я сказал:

— Перестань изображать фарфоровую невинность. Мне кажется, и ты уже вышла из того возраста, когда верят, что детей аист приносит…

Она остановилась, обернулась и сказала, задыхаясь:

— Я вас ударю!..

Я громко засмеялся. Она? Меня? Нет, такую шутку не часто услышишь! И все же она ударила. Вернее, коснулась теплой ладонью моего лица. Разве так бьют? Я почти не почувствовал удара, но это был жест, полный презрения, унизительный. Схватив ее руку и не сдерживая ярости, я крикнул:

— Ты соображаешь, что наделала?!

— Ударила негодяя. О, если бы я была мужчиной!.. Вы не успели бы и этого спросить.

А сама дрожала, но не от страха — от возмущения. Я повернулся и пошел прочь… Ее каблучки застучали по другой улице.

Ох и злость меня разбирала: я презирал, проклинал и себя и ее, было невыносимо больно. Пришел и напился.

Наутро Ближа, едва переступив порог, спросил:

— Ну, где твоя красивая машинистка?

— Не пришла.

— Я так и думал.

Эти слова словно крапивой меня стегнули. Он думал! Если старик пристроил меня к нему, так это еще не значит, что я какой-то второсортный, что на мне клеймо. Он знал! Видали, какой провидец! Все он знает! Все видит! И только ради нас, грешных, раньше срока не отправляется в рай.

Пока я соображал, что ответить, Ближа подмигнул и скрылся за дверью своего кабинета. Я сидел, ничего не делая, так как дал себе клятву больше не прикасаться к машинке. Мне надоело быть в этой дыре пешкой, захотелось интересного занятия, хотя Ближа по каждому поводу твердил, что его секретарская работа и работа машинистки одинаково почетны.

Как бы не так! Небось, получая зарплату, никогда не ошибется, мою не возьмет. Для шофера отвел угол в котельной, а сам занял кабинет бывшего английского посланника — с креслами, с камином, словно мало чести быть на секретарской должности и нужно набивать себе цену такими вот декорациями.

Ближа принес новую кипу бумажек на перепечатку.

— Поторопись.

— Не буду.

— Ты что, ошалел?

Ох, как хотелось тогда выложить ему все: и об этом равенстве, и о конституционной чести, но смолчал, хотя не из страха. Ответил равнодушно:

— Завтра придет Рая и напечатает.

— Это мужской разговор. А я думал, что ты выкинул какое-нибудь свинство…

Чуть тогда я ему по физиономии не съездил. Еле сдержался. Он отступил, посмотрел на меня близорукими совиными глазами и извинился:

— Я пошутил.

Тесно мне стало в этом прокуренном штабе молодежи. Знал, что, если дотронусь до машинки, тут же разнесу ее на кусочки. Оделся и вышел. Решил разыскать Раю и доказать Ближе, что обо мне никто и никогда не может судить заранее. Я знал имя и занятие девушки, специальность ее спасителя. Довольно много. Вначале нашел адрес курсов машинописи. Там Раи не было. Затем звонил во все больницы, узнал, что врача, приютившего в годы войны еврейскую девушку, в них нет. Осталась милиция. И все же около полуночи я постучал в дверь Раи.

— Кто там?

— Я! — сказал я как можно внушительнее, будто это слово имеет магическую силу.

— Что вам нужно?

— Пришел извиняться, — эти слова прозвучали уже не так веско.