О хлебе, любви и винтовке

Потом суд, приговор. Высылка. С дороги бритоголовый бежал. Вернулась через некоторое время и Домицеле: ее отпустили домой, пока родит. После родов она выпросила несколько месяцев для кормления ребенка. И теперь вот — ждет второго. Ей снова отсрочили отбывание наказания на год с лишним. Так, по крайней мере, думает старый Шкема. Он на чем свет стоит клял дочь и власть, которая — вот простаки — таким потаскухам поблажки всякие делает. Но Домицеле из дома не гнал. У него был свой расчет.

Да не такие уж там простаки, как думает Шкема. И вот я сижу здесь, смотрю в щель, как Анеле скребет ножом опаленное брюхо борова, и думаю, думаю… Мне надо заново все обдумать, все пересмотреть, начиная с первого сознательного шага.

Странная семья эти Шкемы. Муж Анеле был на фронте, от самого Орла на передовой, а сейчас новобранцев где-то обучает и домой не возвращается. Старик — председатель сельского Совета. Младший сын — в отряд народных защитников пошел. Старуха — главная у сестер-броствининок[14]. Одна дочь — безбожница, жена коммуниста. Вторая — бывшая помощница бандитов, распутница. Старший сын, наверное, от всей этой неразберихи подался в Россию.

На суде Домицеле говорила о любви к родине, о независимости, о благородной борьбе за Литву. Вдруг судья задал вопрос ей:

— Какие отношения связывают вас с Людвикасом Скейвисом?

— Мы товарищи по борьбе!

Такой она мне нравилась: гордая, бесстрашная, знающая, чего хочет, чего добивается. Я видел в ней достойного врага. Это была почти равная игра. Но вот в зал ввели Людвикаса Скейвиса — того бледнолицего бритоголового восьмиклассника.

— Подсудимый, в каких отношениях вы с Домицеле Шкемайте?

— Она моя любовница.

Домицеле вздрогнула, обхватила голову, неотрывно смотрела на своего возлюбленного. Была недвижна, словно окаменела. Глаза ее стали бесцветными, бессмысленными, как у сумасшедшей, и неимоверно большими.

— Подсудимый, как вы вовлекли Шкемайте в свою организацию?

Опустив голову, не глядя по сторонам, Людвикас рассказывал:

— Мне предложили завербовать ее как неплохую машинистку. Начал с дружбы. Потом она сказала, что беременна. Я все откладывал свадьбу и давал новые задания, хотя мне следовало ликвидировать ее.

— Вы любите Шкемайте?

Домицеле рвала на себе волосы и кричала:

— Людас, молчи! Людас, не смей!

Молчать Людвикас не мог. Он был подсудимым и должен был давать показания. Однако Скейвис не слишком волновался, он говорил о Шкемайте, словно о посторонней, о вещи.

— Нет! Сблизившись с ней, я только выполнял задание учителя Урбы.

— Не надо! Не надо!.. — истошно кричала Домицеле. Меж судорожно сжатых пальцев виднелись клочья вырванных волос. Потом она свалилась на пол.

И уже не слышала, как судья спрашивал Скейвиса:

— Следовательно, вы с первого же дня сознательно обманывали подсудимую?

— Совершенно верно.

— Что заставило вас так жестоко и нечестно поступить? — Задавая вопрос, судья как бы обращался к сидящей вокруг молодежи.

— У меня не было другого пути. Кроме того, господин судья, цель оправдывает средства. В случае победы я, возможно, вернулся бы к ней. Все-таки она у меня первая девушка…

А Домицеле любила. Готова была ради него на все: даже поднять руку против отца, сестры, братьев. Она не задумывалась, что делает. Все, что говорил Людвикас, было для нее свято.

В первые дни заключения Домицеле пыталась покончить с собой. Потом успокоилась, смирилась со всем и даже попросила передать мне записку. В ней было лишь одно слово: «Спасибо!» Я не понял, за что она благодарила меня. За то, что помог узнать правду о Скейвисе? И еще долго не понимал, скрывались ли в этом слове ирония и злоба, или оно действительно означало благодарность. Следователь, который вел дело, не отставал от меня, просил помочь:

— Слышь-ка, а может быть, она еще что-нибудь знает?

— Но ее уже осудили.

— Ерунда. Если понадобится, еще раз осудят, — заверил он и распорядился привести Шкемайте.

Конвоир ввел Домицеле — остриженную наголо, в мужских ватных брюках, в запахнутом ватнике без пуговиц. Я заметил, что ватник надет прямо на голое тело. Меня передернуло, а следователь равнодушно объяснил:

— Все рвет и веревки делает. А стеганку не порвешь, не тут-то было.

Домицеле простояла перед нами около получаса и не проронила ни слова. Только в конце, измученная расспросами, разрыдалась. Я не выдержал.

— Извините, — сказал ей.

Следователь, приказав увести Шкемайте, напустился на меня.

— Идиот! — кричал он. — Дважды идиот! Тебе не преступников ловить, а соску сосать.

— И как только я без твоих советов справился, ума не приложу, — огрызнулся я и вышел, но часовой вернул меня: надо было отметить пропуск.

На улице облегченно вздохнул и повернул в сторону гимназии. Здесь шла обычная жизнь: кончался второй семестр, товарищи зубрили. А у меня ни на что руки не поднимались. Так и стояли передо мной безумные глаза Шкемайте. Снова я почувствовал себя виноватым перед ней.