О хлебе, любви и винтовке

— Пожалуйста, мне не трудно. Но у тебя все равно ничего не выйдет, — спокойно ответил Бичюс и, подняв руки, пошел в сторону беспризорного.

— Еще шаг, и я буду стрелять! — теперь отступал уже тот.

Вдруг Бичюс сорвал с головы шапку, швырнул в лицо пареньку, и в следующее мгновенье атаман уже извивался на земле. Его рука с пистолетом была заломлена за спину. Полтораста грудей вздохнули с облегчением. Я видел, как Рая вытирала пот с лица Альгиса, как Ближа пожимал ему руку, как несколько человек одновременно свернули ему по великолепной козьей ножке. Но меня словно черт дернул:

— Выскочка. Из-за его глупого риска могли погибнуть невинные люди.

Стоявшие рядом посмотрели на меня. Во взглядах светилось презрение. Я ощущал его каждой жилкой до самого конца работы. Эти взгляды пронизывали меня и по дороге домой. Но я уже был не в силах отступать. Пока Рая была рядом с ним, я просто не мог иначе.

«Еще не ясно, кто кого. И мне может подвернуться подобный случай, — думал я, хотя в душе чувствовал, что после этой истории мне уже не сравниться с Бичюсом не только в глазах Раи, но и в глазах каждого комсомольца, видевшего штурм «Соломенной крепости». Для них он был героем, а я — всего лишь жалким завистником. Как это бесило меня!

Потом я узнал, что Бичюс записался в добромил и каждую пятницу ходит учиться искусству самообороны к опытному чекисту, мастеру спорта, руководителю кружка самбистов.

— Вот почему он такой храбрый! — сказал я Рае. — Для него это была очередная тренировка, а ты уже готова была в обморок, как воспитанница института благородных девиц.

— Тренируйся тоже, — посоветовала она равнодушно. — Он не виноват, что ты у скирд плюхнулся…

В тот же день я подал заявление в добромил и купил для тренировок прорезиненные тапочки…»

3

Морозец забирал все круче и, к несчастью парней, грозил превратиться в настоящую стужу.

Альгис продрог, стоя у оконца. Он осторожно вернулся в свой угол, перемотал мокрые еще со вчерашнего вечера портянки. Нашел в вещевом мешке шерстяные перчатки, надел, поверх натянул рукавицы и, скорчившись в тайнике, собрался позавтракать. Вдруг во дворе раздался чужой голос. Бросив все, Бичюс припал к щели. Спиной к нему стоял одетый в овчинный тулупчик человек и говорил:

— Приконцил, знацит, беднязку? Ну и махина! Как зверь! Ты б меня позвал… Цто-цто, а свиней резать я мастер.

— О тебе, Цильцюс, я и не подумал. Дел невпроворот да три бабы в доме. За день голова распухает.

— Цто ты меня так зовес? Ведь знаес, цто я не Цильцюс, а Цильцюс.

Сосед Шкемы, шепелявый Шильчюс, страшно обижался, когда кто-нибудь в глаза называл его Цильцюсом, сразу же начинал поправлять, и выходило еще смешнее. У этого шепелявого Шильчюса, которого в округе все звали не иначе как Цильцюс, было шесть дочерей, и он очень гордился этим:

— Я юбками своих девок от любой власти заслонюсь. Мне ни армия, ни фронт не страсны. Немцы стояли — все моим девкам тасцили. Стояли русские — тозе не с пустыми руками приходили. А мне цто? Набьес брюхо всякой заграницной невидалью, так цто и на пець не влезес.

Дочери у него, и верно, неплохие. Только с добра, что солдаты носили, не разжирел он, а сватов и в помине нет. Говорят, что от этих забот Цильцюс еще больше пришепетывать стал.

Его дом стоит у самой опушки, поэтому во время войны здесь базировались и фашисты, и наши. Место удобное, недалеко дорога, защищенная двумя небольшими холмами и густым лесом. Случилось так, что солдаты наградили старших дочерей Цильцюса сыновьями: один — рыжий, веснушчатый, другой — черный как смоль и раскосый. Так-то вот… А потом старик качал обоих внуков в одной колыбели и все дивился:

— Придумает зе господь бог, цтоб тебе пусто было: ни немцик, ни монгольцик мезду собой не дерутся, а оба мне в руки смотрят.

Бывая у них, Альгис не раз подшучивал над стариком, но тот был неуязвим:

— Цто кому назнацено, такой крест и приходится нести. Молитвами судьбу не изменис.

Старшие дочери Цильцюса — рослые, крупные, крепконогие, с косами, несколько раз обвитыми вокруг головы. Они и пахали, и сеяли, и жали. Отец занимался лишь починкой утвари и инвентаря, а младшие за скотиной ходили, за огородом смотрели. И только самая меньшая училась в гимназии. По словам отца, «на докторсу».

Вспоминая, Альгис глядел, как шепелявый Шильчюс, таинственно оглядываясь, выспрашивает у Шкемы:

— Никто есце не приходил?

— Торопятся, — буркнул председатель апилинки.

— Стрибуки сегодня, будто серсни за маткой, куда-то мимо леса подались. Долзно, кого из соседей трясти будут, а мы, слава бозеньке, хоть на роздество в стороне останемся.

— А чего нам бояться? — прикидывался Шкема.

— Я и не боюсь. Но все зе смелее себя цюствуес, когда знаес, цто и как. — Он поднял с земли валявшуюся у амбара жердь и приставил ее к стене. — Пусть сохнет. — Потом медленно прошел к калитке по тропке, выложенной битым кирпичом. Остановился, осмотрелся, вынул трубку изо рта и прикрикнул на соседа: — Ты, Цкема, не сильно заносись, — мозет, я скоро пригласу на бо́льсий праздник, цем свезые колбасы…