О хлебе, любви и винтовке

…Зима уходила. Солдаты взрывали на реке лед, чтобы не снесло деревянный железнодорожный мост, поскрипывающий под напором поднявшейся воды. Глыбы льда с грохотом взметались чуть не в поднебесье, а потом с уханьем и треском падали, разбиваясь на мириады осколков, сверкающих на солнце, как сказочные драгоценные камни. Несколько глыб хлопнулось совсем близко от нас. Рая испуганно прижалась ко мне. Я взял ее за руку и неторопливо повел по мосту на другую сторону. На угрюмых заречных откосах было сумрачно и холодно. Здесь еще царила зима. О чем мы говорили, не помню. Она смотрела на все такими умиленными глазами, обо всем думала так хорошо, восторженно.

Вдруг я поймал себя на том, что кривлю душой и мне совсем неинтересно, что она говорит и что делает. Я был поглощен собственными переживаниями и пригласил ее погулять только потому, что боялся остаться один на один с невеселыми, раздраженными мыслями, переполнявшими меня. Шел и все время спрашивал себя: «За что? Почему?»

— А ведь ты меня не слушаешь. Почему ты меня не слушаешь, Альгис? — Она, видно, говорила что-то очень ласковое, а я пропустил мимо ушей.

— Ты меня не любишь, — жалобно сказала Рая и отпустила мою руку. — Девушке так не полагается говорить, но я иначе не могу. Я тебе не нравлюсь, оттого что я еврейка, да?

— Не выдумывай чепухи и не приставай…

Она вздрогнула и посмотрела на меня так печально и преданно, что я прикусил язык и мысленно обругал себя.

— Я не виновата, что так получается. Меня и отец упрекает, что я никогда не смеюсь и разговариваю, как старуха. Можешь сердиться на меня, но я действительно не виновата. И над чем мне смеяться? — Она пожала плечами, развела руками и застенчиво склонила голову.

Нет, с ней ни о чем нельзя было говорить в серьезном тоне.

Я был обезоружен. Злость моя улетучилась. Мы выбрались из тени на залитое солнцем поле. Я слепил мягкий снежок и запустил в нее. Рая не ответила. Стояла, смотрела на меня и смеялась. Я взял ее в охапку, покрутил вокруг себя и кинул в мягкий сугроб. А сам ухватился за дерево и стал трясти. Мягкие, рыхлые комья снега падали мне за шиворот, на голову, таяли, текли по лицу. Рая сидела в сугробе и смотрела на меня добрыми, кроткими глазами. И улыбалась. Потом позвала:

— Садись рядом.

Сел.

— Я старше тебя ровно на год, два месяца и шесть дней…

— Как ты высчитала?

— Я смотрела твою анкету… — Она прислонилась, чмокнула меня в угол рта и боязливо подняла взгляд темных и блестящих, как росные сливины, глаз. Боялась, наверное, что рассержусь.

Даже теперь я думаю о ее красивых глазах. А тогда? Что ж мне оставалось делать тогда? Честное комсомольское, эти глаза достойны, чтобы о них думали все. Таких глаз я больше не встретил. И мне их очень часто не хватает.

Потом мы подошли к красивой вилле, стоявшей за высокой железной оградой в глубине роскошного фруктового сада. Я хорошо знал эту виллу. В ней прежде жил профессор Кабулис, странноватый человек с бородкой, время от времени носивший короткоштанную скаутскую форму. Постучали. Дверь открыла старушка.

— Будем здесь, мамаша, клуб устраивать.

— Рояль настраивать?

— Нет, говорю, клуб у-стра-и-ваю!

— То-то, соколик, прибираю. Пока всевышний не призвал, надо прибирать.

Так мы с ней и не сговорились. Пришлось ждать прихода дочери. Времени зря не теряли. Осмотрели дом: просторную гостиную с роялем, библиотеку, еще несколько комнат с паркетными полами и картинами на стенах. Решили клуб открыть здесь. Вынув бумаги, я проставил в нужном месте адрес виллы и фамилию хозяев. Рая подошла к роялю, села и начала играть. Она забыла обо всем — о том, что я стою рядом, что на нее широко раскрытыми глазами смотрит старуха, что вернувшаяся дочь старухи слушает музыку, остановившись на пороге. Рая играла для себя. Закончив пьесу, закрыла крышку и улыбнулась бескровными покусанными губами.

— Кто научил тебя? — Игра на фортепьяно мне тогда казалась великим чудом. Да еще какая игра!

— Учитель.

Ответ мне показался очень странным, я даже не поверил:

— Скажешь тоже!

— Правда. Он сказал, что у меня большие способности. Мой отец хочет, чтобы я продолжала учиться, но врачи не разрешают. Я, когда играю, очень волнуюсь и потом не могу ни спать, ни работать. Перед глазами стоит гетто, я пугаюсь и кричу. Доктора говорят, что нужно обо всем забыть, только тогда смогу учиться.

Дочь старухи встретила нас весьма враждебно. Но, увидев документы, сразу же дала ключи.

— Полдома освобожу, а вторую половину Кабулис записал на меня, — предупредила она.

— А почему только половину, а не весь? Может, в другой половине он сам будет жить?

— Он уехал за границу.

— Мы не против — счастливого ему пути. Половину так половину. Нам хватит. А вы, если хотите, можете вторую послать ему по почте в Швецию.

— Большое спасибо, — неизвестно за что поблагодарила она. — Я думаю, мы поладим. Ваша подруга — замечательная пианистка.

— А вы откуда знаете? — Я сразу ощетинился.

— Сама детей музыке учу.

— Вы правду говорите? — Рая подошла к ней, обняла.

Я почему-то не мог вынести таких сантиментов и отвернулся».