О хлебе, любви и винтовке

…Итак, я положил ее в больницу, а сам со знакомым шофером поехал кататься. Напился. На следующий день кое-как отмучился положенные часы на работе и снова за горькую, на четвереньках домой полз. На третью ночь опять приложился, но тут меня скоро привели в чувство. Вызвали в органы.

— Писал? — спросил молодой работник.

— Да, — весь мой хмель мгновенно улетучился.

— А почему не подписался?

— Может, забыл. Но как вы меня нашли?

— Да уж нашли… Возьми бумагу и напиши все еще раз. Подробнее…

Я подчинился. Этой работы мне хватило до утра.

На обратном пути выпил бокал пива и разразился истерическим смехом. Постарался, значит, заслужил: среди ночи вытащили из постели, заставили корпеть до утра. Все проверим, мол… А что, если за вторую жалобу прижмут сильнее? Шел и клял себя на чем свет стоит. И дернул же меня черт! Вдруг показалось, что за мной следят. Я свернул к комитету. У самой двери встретил Раю.

— Что с вами случилось, товарищ Гайгалас? На вас лица нет!

— Раечка, милая, постарайся посмотреть украдкой, следит за мной тип в синем пальто?

— Никого не вижу.

— Если меня будут спрашивать, — я у отца, — предупредил Раю и бегом пустился на вокзал.

Первым же поездом уехал в Рамучяй. Всю дорогу меня преследовала мучительная тревога…»

4

«Болезнь окончательно приковала отца к постели. Он лежал измученный, истерзанный, но ни разу не застонал. Его пенсии и моей зарплаты нашей семье из пяти человек хватало ненадолго. Осенью мы еще перебивались, спасались огородом, продавали кое-что из вещей, а к весне нужда подступила еще ближе. Тайком от товарищей я стал по ночам грузить вагоны на железнодорожной станции и баржи в зимнем порту. Случалось, засыпал на уроках. Я как-то отяжелел, вроде бы износился и еле волочил ноги.

Запустил работу в клубе. И вот вызвал меня Даунорас:

— Почему не провел первомайский митинг?

— Вы ведь знаете, — болел, рука…

— Однако больная рука не помешала тебе жалобы строчить?

«Я больной рукой всю ночь лопату держал, болван ты несчастный!» — так и просился ответ, да что ему втолковывать.

— И вообще, товарищ Бичюс, на кого вы похожи? Неужели так трудно привести себя в порядок? Костюм бы новый купили.

— Куплю.

— Не знаю, как тебя такого в комитет партии посылать. Стыд и позор… Поторопись, там для тебя пропуск заказан, а я что-нибудь придумаю.

Я не выдержал:

— Там не будут смеяться. — И выбежал, хлопнув дверью.

По пути в комитет партии разглядывал себя в стеклах витрин. Блеск ботинок не скрывал ни заплат, ни дыр. Пиджак еще куда ни шло, но брюки! Обтрепанные, глаженые-переглаженные, штопаные-перештопанные, лоснящиеся. Хоть в музей сдавай! Да, действительно вид у меня!

Я долго прождал в коридоре. Наконец позвали.

В огромном кабинете за неимоверно длинным столом сидел второй секретарь Дубов. Он поднялся, пожал мне руку, пригласил сесть. И опять я ждал, он говорил по телефону. Окончив разговор, Дубов посмотрел на часы и сказал:

— Обед. Не рассчитал, черт возьми. Пошли в столовую.

— У меня нет денег.

— Ничего.

Налопался я, как молодой бог, на три дня вперед! Такого царского обеда я уже давно не едал.

Из столовой мы вернулись в ту же огромную комнату. Опять беспрерывно звонили телефоны. Только через полчаса, прижимая трубку щекой к плечу и листая бумаги на столе, Дубов спросил:

— Позавчера к тебе заезжал Гайгалас?

— Был. Искал водку.

— На моей машине?

— Да, с вашим шофером.

— Когда они уехали?

— Под вечер, уже смеркалось.

— Тебе известно, что он исчез?

— Нет.

Потом секретарь опять с кем-то долго говорил. Я поудобнее устроился в мягком кресле. Сытная еда и несколько бессонных ночей сморили меня. И я уснул! Проснувшись, услышал:

— Когда выспится, выпустите. А пока пусть отдыхает.

Я вскочил, но уже было поздно: четыре часа проспал, все видели. Секретарь провел совещание, его участники расходились, накурив в помещении. Я вытянулся, как солдат, а потом от стыда закрыл лицо руками. Дубов успокаивал меня:

— Бывает. Я однажды в походе уснул. Упал и двоих впереди с ног сбил. Но я-то воевал. А ты что по ночам делаешь?

— Работаю.

— Где?

— На погрузке барж и вагонов… Когда случается.

— Разве ты не получаешь зарплаты?

— Получаю, но семья у нас немалая, отец болеет, брат и сестра учатся. Старший брат на фронте… погиб…

— Понятно. А комсомол — ничем не помогает?

— Зарплату регулярно платят.

— Стало быть, утром в гимназии, после обеда — клуб, ночью вагоны грузишь, а спишь ты в кабинете секретаря комитета партии?

— Простите…

— Это я у тебя должен прощения просить. Ну, да ладно. Ты мне скажи, как ты, не евши и не выспавшись, агитируешь за социализм.

Я вытащил из кармана полученную у Даунораса лекцию «Коммунизм — светлое будущее человечества» и показал:

— Я уже за коммунизм агитировать буду…

— Ну и как, грустновато выходит?

— Не весело… А чем ее загустить-то, агитацию? К нам в гимназию привезли американское барахло. Сам распределял. Отдал тем, кто больше нуждался. Комсомольцы себе ниточки не взяли. А в коридоре на стенке какая-то сволочь смолой написала: «Да здравствуют комсомольцы в американских брюках».

— А о войне молчат, ничего не говорят?

— Пусть попробуют!