О хлебе, любви и винтовке

«Автомат! — вспомнил вдруг он. — Ведь смазан на дождь. Застынет». Через полчаса он возвратился в свой угол и принялся орудовать тряпкой и полой шинели. Руки задубели, онемели кончики пальцев. Но работу отложить было нельзя. Наконец — порядок! — он несколько раз щелкнул затвором и, немного погрев руки, взялся за пистолет. «Одним заходом», — подбодрил себя. Снова потекли мысли.

«Отчего это, когда двигаешься, легче думается? Хорошо Намаюнасу советовать: «Обдумай все, с самого начала». А у меня уже голова пухнуть начинает…

…Что бы со мной было, если бы не партия, не комсомол? Если бы не советская власть? Слонялся бы без работы или, в лучшем случае, гнул спину на какого-нибудь кулака. Хотя, говоря по правде, я и теперь еще ничего особенного не добился… Рядовой народный защитник. Но не в этом суть. Теперь я знаю себе цену, понимаю, что можно жить иначе — красивее, лучше, осмысленнее, Это большое дело! И этим я обязан только партии и комсомолу. Образование я получу, даже если придется работать круглые сутки, не смыкая глаз.

А тогда я, дурак, радовался, что несколько дней не нужно будет ходить в гимназию: лечил обожженную руку и приводил в порядок клубные дела — развешивал плакаты, украшал стены лозунгами и огорчался, что нигде не удавалось раздобыть кумача. Мне казалось, при коммунизме все будет красным. Даже дома и заборы люди на радостях будут красить только в этот цвет. Такими мыслями я был занят, когда пришел почтальон. Он подал какую-то бумажку, вроде повестки, попросил расписаться.

Только после его ухода я развернул бланк и как от удара повалился на стул. Это была «похоронная» — на брата. «…Пал смертью храбрых…» Нет, неправда! Винцас не может погибнуть! Все может случиться, только не это! Четыре года на фронте, чтобы теперь, в конце войны, погибнуть? Я тупо смотрел на типографский стандартный бланк и не хотел, не мог поверить. Потом взгляд натолкнулся на номер типографского заказа, тираж… Стало страшно. Тысячи экземпляров! Погибают те, кто начал войну четыре года назад, и те, кого только вчера мобилизовали. Я заплакал. Слезы сочились медленно, скупо, сползали по щекам…

Матери решил не говорить. Мало ли как бывает? Ведь многие из тех, на кого пришла «похоронная», потом возвращаются и шутят, что во время своей смерти лежали в больнице или — даже так бывает — в окопах, без единой царапинки.

Я снял со стен яркие плакаты. Оставил только одного стоящего на посту пограничника, а по обе стороны плаката лозунги:

СЛАВА ГЕРОЯМ!

МЫ ПОБЕДИМ!

Оба на белой бумаге. Один написан черной, другой красной краской.

Прошло несколько дней. Наступило первомайское утро. Надо было на демонстрацию, надо было в клуб, надо было к товарищам. Но я третий день никуда не ходил. «Похоронная» в кармане, словно стопудовая цепь, держала меня на привязи дома.

Завтракали все вместе. Отец шутил, мама улыбалась. Сестра спорила с братом, который раздувал утюг, кому первому гладить. Отец рассказывал, как они в Петрограде в день Первого мая били казаков черепицей.

«Сказать? Сейчас сказать? — думал я, понурившись. — Нет, ни за что не покажу».

Выпили за здоровье Винцаса.

— Чего киснешь? — спросила мать.

— Что же ему — и дома митинговать? — пошутил отец.

Еще раз выпили за здоровье фронтовиков и разошлись по своим делам. Я повалился на диван и только страшным усилием воли удержал рвущийся из груди вой. Я должен был молчать. А может быть, это все же ошибка? — теплилась, как болотный обманный огонек, надежда.

Накануне приходила Рая. Сняла легкое летнее пальтишко и кинулась ко мне:

— Больно? Очень? Не можешь уснуть? Отец прислал тебе лекарства. Вот увидишь, только начнешь ими лечиться — болезнь как рукой снимет.

— Это ты зря, не так уж я болен.

— Я очень расстроилась, когда узнала!

Она сняла туфельки, села на диван рядом со мной, взяла раскрытые конспекты по истории.

— Я тебе почитаю, ладно? — Взглянула в тетрадь и воскликнула: — Как интересно! Я и не знала, что София, дочь Витаутаса, была бабушкой Ивана Грозного.

— Теперь будешь знать.

Услышав шаги в прихожей, я осторожно отодвинулся от нее. Рая придвинулась ко мне и еле слышно спросила:

— Правду говорит Гайгалас: вы того парня сунули под колеса?

Я опустил глаза. Не знал, что ответить. Вдруг у меня вырвалось:

— Бандита!

Вошла мать, искоса глянула на гостью. Покраснев так, что даже кончики ушей запылали, я быстро вскочил с дивана. А Рая не смутилась.

— Это твоя мама? Какая она хорошая. — И в одних чулках подбежала и обняла маму.

Мама невольно улыбнулась и погладила Раю по плечу:

— Вы вместе учитесь?

— Нет, мы вместе в комсомоле, — ответила Рая и, словно боясь забыть, поспешно добавила: — И очень хорошие друзья.

— Конечно, конечно, — понимающе кивнула мама.

Вернулся отец. Он уже не мог ходить без палки. Усталый и огорченный, положил на стол пачку денег:

— Пенсию получил. — Увидев чужого человека, выдавил из себя что-то вроде улыбки и пробормотал: — Не густо платят, невесточка.

А Рая и глазом не моргнула. Подала отцу руку и совсем добила меня, когда серьезно сказала:

— Мне нравится ваша семья.