О хлебе, любви и винтовке

Пришлось уплатить за столбы 50 рублей.

— Ничего не попишешь, закон есть закон, — сказал прокурор. — Кроме того, вы комсомольцы, люди сознательные и должны понимать, что произойдет, если для каждой баскетбольной площадки будут срубать столбы электролинии…

— Тогда ни один спекулянт не разъезжал бы по ночам, — пошутил я, а прокурор погрозил мне пальцем и добавил:

— А за то, что спекулянта и самогонщика вывести на чистую воду помогли, спасибо.

— Не за что. Это вам спасибо. Пятьдесят рублей — не тридцать тысяч…

Та наша операция и тот суд кажутся детской игрой по сравнению с тем, в чем мы сейчас участвуем. Сейчас суд вершат автоматы… Ах, если бы можно было мирно…»

НАКАНУНЕ

1

Тишина. Только Шкема бродит по двору, как душа неприкаянная. Прячет, рассовывает по углам все, что понадобилось при забое и разделке свиньи. Арунас следит за каждым его шагом и злится.

«Попрятал сало, мясо запер и воображает, что эту его крепость из гнилых бревен и приступом не возьмешь. Фу, старый пень! А замок на амбаре — даже дверь осела. Знай он, что над его богатством сидит вооруженный народный защитник, удар бы хватил старика. А то трубку посасывает, довольный. Небось уверен, что хитрее его на свете не найти».

Шкема еще раз подергал замок, повернул его скважиной к стене — чтоб вода не затекала — и замурлыкал веселую полечку, даже притопывая в такт.

«Веселится. Заливается. А ты сиди, карауль, как бы с ним чего не случилось. Сдохни, но дождись!

Вот так всевышней и направляет жизнь на земле. Знать, еще с вечера позвал Михаила-архангела и дал указания: мол, позаботься, чтобы у Гайгаласа температура до тридцати девяти градусов подскочила, а у Шкеминого борова — сало толщиной в ладонь получилось. Воля всевышнего исполнена: у меня жар подскочил до сорока, у Шкеминого борова сало ни на миллиметр не тоньше. Теперь Шкемене, идя в костел, потащит слугам господа бога свеженинки. Потекут молитвы, и вознесется хвала. Одни будут молиться о том, чтобы пятнистая свинья опоросилась, другие — возносить хвалу мудрости всевышнего…

И всю эту мешанину человек умудрился назвать судьбой! Нет, уважаемый бозенька, как называет тебя Цильцюс, не заковать тебе меня в свои латы. Не желаю! Дудки! Не сдамся! Пусть нет у меня таблеток — есть кое-что покрепче. Мое упорство, моя воля! И со ста градусами буду сидеть и ждать этих негодяев! Такова моя воля! И это решение из меня ничем не выбьешь.

Тьфу, какую галиматью я несу. Вот наворотил. И почему я такой злой? Довольно! Ведь и Шкема не такой уж плохой человек, Домицеле, к примеру, не выгнал, меня принимал как человека. Что ж в том плохого, если он забил свинью к празднику? И вершковое сало пригодится. Ксендзу тоже есть надо. Оказывается, все зависит от того, под каким углом зрения и сквозь какие очки на эту самую судьбу смотреть.

Нет, Арунас, будь терпеливым, как Бичюс, и начинай ответствовать перед собой по всей строгости. Да, я просыпал лекарство, из-под носа упустил того бандита с запаршивевшей головой, из-за которого теперь приходится сидеть, метаться от жары и трястись от холода. Если быть логичным до конца — так мне, ослу, и надо.

…Постой, какой же я тогда придумал план для проверки Томкуса и афер Даунораса? Да никакого! Провел несколько ночей без сна и решил, что это не мое дело: пусть проверяют те, кому за это платят. Сел, написал все и отправил по двум адресам. Ничего в письме не пропустил: ни махинаций Даунораса, ни приключений Томкуса, ни своих упущений. Валил на себя, чтобы никто не заподозрил меня в авторстве. А потом от самого себя глаза прятал. Работа не клеилась. Все ждал чего-то… Наконец случай отвлек меня. Я сидел в кабинете и, кажется, дремал, когда стукнула дверь. На пороге стояла то ли девушка, то ли женщина: молодая, коротко стриженная, в ватных брюках, с большим животом. В руках она держала небольшой сверток.

— Здесь комсомол? — спросила.

— Он самый.

— Вы должны мне помочь.

— Чем именно?

— Мне посоветовали к вам сюда прийти, люди говорят — вы всем помогаете. Я должна попасть в родильный дом.

— Очень приятно. Попадайте.

— Мне осталось еще несколько дней, а там принимают только со схватками, когда уже корчатся…

— Что ж, придет и ваш черед.

— Не могу ждать, мне негде жить. А им все равно — день туда, день сюда. И нездорова я…

— Вот тебе и раз, — мое терпение иссякло. — Взял вас боженька, так сказать, беременную, больную и спустил на парашюте с небес — ни родных, ни знакомых…

Она рассердилась и села.

— Слушай, парень, говори сразу: можешь мне помочь или нет? Мне с тобой шутки шутить некогда.

Такая она мне нравилась: порывистая, с открытым лицом, с искрящимися, сердитыми глазами. Вот только пятна на лице да живот. Но какая уж там женская красота в таком положении. Привлекала не красотой, а прямотой характера. Требовала, чтобы ее прежде всего уважали и лишь потом спрашивали, кто она и откуда.