О хлебе, любви и винтовке

— А сам-то ты понимаешь, что это значит?

— Конечно.

— Ну спасибо. А теперь взгляни на эту подпись. Твоя? — Он вытащил из ящика большой лист бумаги, на котором были напечатаны фамилии комсоргов. Рядом с моей фамилией вписана сумма в тысячу рублей и подпись.

— Насчет подписи я бы еще засомневался, но вот надпись «тысяча рублей» не моя.

— А здесь? — Он показал другой список, в котором значилось, что я получил ордер на костюм и ботинки. Здесь и подпись была подделана неискусно.

Я покачал головой и рассмеялся.

— Вот и все, — Дубов пожал мне руку. — Подожди, ты бы смог узнать автора письма? — Он вернул меня от двери и подал несколько написанных листков.

Я прочел чернящие сведения о деятельности Даунораса, Ближи и Гайгаласа и громко рассмеялся.

— Весело?

— Конечно. Это Арунас. Гайгалас то есть. Сам себя не пожалел, чтобы другие его боялись.

— Почему ты так решил?

— По стилю видно. Только он придумывает такие перлы: «Утрата чувства меры — опасность для жизни», «Капля камень точит потому, что он неподвижен». Таких перлов у него целая тетрадь. Называется «Афоризмы рано созревшего человека».

— Но почерк в жалобе не его.

— Продиктовал кому-нибудь.

— Ладно… Если твои догадки подтвердятся, мы направим тебя в школу оперативных работников.

— Спасибо. Но я больше о технике мечтаю…

От Дубова я пошел в комитет комсомола, прямо к Ближе. Не застал его. Подвернулся Даунорас. Затащил к себе в кабинет. Он почему-то весь дергался, места не находил.

— Честное слово, Бичюс, это недоразумение.

— Откуда вы знаете, о чем мы говорили?

— Всех вызывают. Я отвечаю за этот участок. Другие напутали, а отвечать придется мне. И ты, наверное, наворотил Дубову, сколько мог?

— Может, я должен был рассказать, как вы меня драили за то, что хожу в дырявых ботинках?

— Не сердись. С тобой вышло обидное недоразумение. Инструктора, понимаешь ли, распределяли. Посмотрел — подписи в порядке, все отдано. И не стал проверять, опрашивать каждого. Я могу тебе все возместить.

— За этим я и пришел. Что положено…

Он отсчитал из своего кошелька тысячу рублей и подал ордера, которые мы назвали «талонами».

— Талоны не возьму, — заупрямился я.

— Почему?

— Не на что выкупать.

— Да ведь ты деньги получил.

— Они отцу на лекарства пойдут. Врач может частным образом достать.

— Тогда на вот, возьми еще ордер. Продашь на толкучке. И все выкупишь.

Я колебался. Но щепетильничать не стал, дыры в ботинках не позволяли. Взял, что мне полагалось, и поставил свою подпись на листке, подсунутом Даунорасом. Потом зачеркнул старое число и вписал новую дату. Даунорас побледнел, закусил губу.

— Может, что-нибудь не так? — нарочно спросил я.

— Пошел к черту!

— Всего хорошего!

На толкучку я даже не заглянул. На первый ордер купил костюм и ботинки для себя, на второй — для брата. Переоделся прямо в магазине. Проходя по мосту, не удержался, бросил свои кирзовки в речку. Уж очень они были рваные».

Альгис придирчиво разглядывал свою обувь. Вид сапог не вызывал энтузиазма.

«Даже человеческой обуви не нажил за эти два года», — с грустью подумал он и снова приник к наблюдательному глазку.

5

Арунасу становилось все хуже. Мысли прерывались, ускользали, и все чаще и чаще он терял над ними власть.

«Наш отец и муж Юргис Гайгалас хворал. Но не так, как я теперь, — с мучениями и температурой. Приснилось старику, что ночью на рыбалке провалился в прорубь. И завалился в кровать, укутанный мамиными компрессами, похожий на тряпичную куклу.

Встретил он меня весьма холодно, словно постороннего:

— В середине недели?! В рабочее время?!

— Я не пил, отец. Это очень важно, понимаешь? И не только меня касается.

Последними словами мне удалось заинтересовать старика. Он сбросил компрессы, закурил. Пропустил чарочку.

— Натворил что-нибудь, чертов сын?

— Нет. Провалиться мне на этом месте… — убеждал, как умел.

— Поклянись, что не связался ни с какими негодяями! Я тебя знаю. Учти, если что серьезное — ты мне не сын, я тебе не отец!

Только после этого предисловия он разрешил мне рассказывать.

Рассказал. Мне почудилось, что он сам изрядно перетрусил, и спросил:

— А ты-то чего боишься?

— Чего ж ты прилетел, если такой храбрый?

— Так то я. А ты ведь не рядовой.

— Тут шутки плохи. Ты все рассказал?

— За кого ты меня принимаешь?

— И написал правду?

— Ну, знаешь!..

— Но не подписался? — На мое самолюбие он плевать хотел.

— Глухим две обедни не служат, — огрызнулся я.

— Тогда ничего страшного. Но, может быть, присочинил? Может быть, ты спьяну сам наворотил что-нибудь?

— Как святой Йонас — между небом и землей на столбе сижу — бумажками всякими занимаюсь, света белого не вижу. Не веришь — поезжай и проверь.

— Ладно, не волнуйся. Я все улажу.

Старик не мог выбраться в город целую неделю, а я эту неделю под маминым крылышком, как гусь на откорме, глотал галушки, блины, варенье ложками уплетал и пил чай с ликером. И спал, спал без просыпу… Один раз встретил своего бывшего начальника, Валанчюса. Едва узнал — помолодел, бодрый, энергичный, настоящий вожак молодежи.