О хлебе, любви и винтовке

Фронт уже гремел поблизости. Страшновато было, но вместе с тем и радостно как-то. Хозяин посмотрел на восток, прислушался и сказал:

— Ты знаешь, Йонас, что я на твоем наделе не пахал. Сколько отрезали тебе в сороковом — тем и владей.

Выхаживал, из рук кормил Йонас коня. Ценой нечеловеческого терпения поставил на ноги, залечил натертые сбруей раны. Последней пары теплого белья не пожалел на подкладку шлеи. А осенью вышел пахать.

Немцев прогнали за Неман. Но подняла голову своя сволочь, зеленые, или лесные, как их называли деревенские. Почти каждую ночь вламывались они в дома, запугивали, угрожали, грабили, забирали хлеб, уводили скот в счет будущей «независимости». А однажды заинтересовались конем Йонаса.

— Побойтесь бога, люди. Конь мне дороже отца родного.

— Заткнись. Пусть большевики новоселам рысаков раздают!..

Йонас выкатил из-под навеса повозку, лесные сложили в нее награбленное, привязали коров Сребалюса и велели закладывать коня. Скельтис вошел в тесный хлев, обнял коня за шею. Тот перестал жевать, потянулся мордой, словно целоваться лез, щекотал мягкими губами, пытаясь ухватить хозяйское ухо. Йонас не выдержал, заплакал. Плакали оба. А еще говорят, что лошадь ничего не понимает!

Решившись, Йонас вскочил на коня, припал к гриве и прямо из хлева, сопровождаемый нестройными выстрелами, пустился галопом по полям. Прилетел в волость.

— Ребята, товарищи, дайте винтовку.

Не дали. А зря. Пришлось собственной обзаводиться. Потом появились народные защитники. Эти хотя бы имели обмундирование и оружие, но им надо было помогать продовольствием, подводами. Среди них тоже были люди разные: кто помягче, те просили, расписки оставляли, а кто позлее — не всегда церемонились. Что ж, может, они и были правы: ведь головы подставляли под пули, защищая своих же соседей. Со временем установилось определенное равновесие: одни хозяйничали ночью, другие днем.

Первым в деревне этого двоевластия не выдержал Сребалюс.

Все распродал, нагрузил воз скарбом и на прощанье сказал Йонасу:

— Лесные по-доброму не уймутся, а никакая власть не станет мириться с их бесчинством. Еду к дочери.

— А земля?

— Никуда земля не денется.

— Я не смогу…

— Как знаешь. Все забрать с собой я не сумел. Окна заколотил, на двери замки повесил, но если тебе что понадобится для работы — пользуйся. Заглядывай хоть изредка. Крышу почини, если ветер сорвет… Словом, сочтемся, коли живы будем.

Провожая, Йонас еще раз полюбопытствовал:

— И не жалко?

— А что поделаешь? Чует мое сердце — не будет жизни: слишком богат, чтобы любить одних, и слишком умен, чтобы якшаться с другими. Добром окончится, вернусь.

— Ну, скажи, Алексас, ты не глупый хозяин: получится что-нибудь у этой нашей власти?

— Уже получилось, Йонас. Поэтому и уезжаю.

Это был первый опустевший хутор в нашем селе. А теперь — почти половина… Умный человек был этот Алексас Сребалюс, да что уж…

Промокший, с ног до головы обрызганный грязью, вернулся Намаюнас.

— Ну, двинули, — произнес в темноту.

— Обошлось?

— Оставил…

Бричка тронулась по жидкой грязи. Молчали. Отдохнувшего коня не приходилось понукать. В черной вышине мелькнул просвет, завиднелись звезды, и снова небо плотно затянулось. Потом по тучам закарабкался месяц. Ветер стихал.

— Ждать не соскучился?

— Я у вас не от скуки.

И опять молчание. Где-то заверещал одинокий заяц. Фыркнул конь.

— Чем ты, Йонас, займешься, когда покончим с бандитами?

— Как прежде…

— Не понял…

— Ну, на земле буду работать, как прежде работал.

— Как прежде, работать больше не будешь, Йонас. Будут колхозы, совхозы… В этом году в городе начала действовать школа механизации. Техника не влечет?

— Нет, начальник. Может быть, я ошибаюсь, но никакая машина не заменит коня. Наша землица навоз любит.

— Держи вместо коня корову. Худо ли?

Йонас смолчал. Против правды не попрешь, конечно. Но и коней жаль. Как же без них? Ведь половина жизни прошла в хлевах: здесь и ложился, здесь и вставал. Кони Сребалюса на всю округу славились: звери! Жеребец убил немецкого берейтора. И не какого-нибудь плюгавого фрица, а самого «профессора лошадиного»! Йонас же, бывало, играл с этим жеребцом, как с маленьким жеребенком.

— Если пойду, начальник, то в совхоз. Мой свояк при лошадях там работает. Два десятка гнедых у него — красота!

— Что ж, вольному воля, смотри сам.

— А вы?

— Фью-у! — свистнул Намаюнас. — Мне податься некуда. Двадцать девять лет шинельку таскаю. Давно бы ушел, да всякий раз думаю — нужно пока, вот справимся с делом… А вообще-то мы временные, скоро не понадобимся.

— Чепуха, начальник. Старики говорят, что цари иногда по сотне лет не воевали, а жандармов все же держали.

— Сравнил.

— Может, я не так сказал, конечно. Но ведь должен же кто-то порядок наводить.

— Наш строй будет держаться на сознательности, умом человеческим: без наказаний, без насилия, без принуждения.

— Ваше бы слово да богу в ухо. Хотя и не он теперь земными делами вершит. Нашлись посильнее…

— Кончай, раз начал.